Исповедь перед Концом Света. 1981. «...Душа человека не знает оков». «Пересекая поток существования...»

1981

«...Душа человека не знает оков»

Прошло уже очень много времени, и я могу очень сильно путаться в датах и деталях...

Мне довелось участвовать во встрече Юлии Вознесенской, когда она вернулась из тюрьмы. Это достаточно известная поэтесса, писательница, диссидентка и феминистка, позднее одна из создательниц «православного фэнтези» (хотя многие православные обвиняют её в оккультизме). Мне казалось, что это было в 1981 году, но, видимо, это было в 1980, если не ещё раньше, потому что Вознесенскую постарались выставить из СССР уже где-то перед Олимпиадой-80...

Вознесенская прославилась ещё участием в знаменитой акции 3 августа 1976 года, когда художники-нонконформисты Юлий Рыбаков и Олег Волков на стене Государева бастиона Петропавловской крепости, обращённой к Неве и к городу, сделали надпись белой краской, длиной 30 метров и высотой больше метра:

«Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков»

Высказывание вполне романтическое и на все времена…

Волкова и Рыбакова осудили и посадили сразу, но Вознесенскую они тогда «отмазали», и она прошла по тому делу лишь как свидетельница...

С Юлием Рыбаковым я уже познакомился в начале Перестройки, когда мы все участвовали в деятельности сразу нескольких «неформальных объединений», которые тогда росли как грибы…

Юлия Вознесенская умерла в Берлине в 2015 году от рака...


«Пересекая поток существования...»

А вспомнил я про Юлию Вознесенскую потому, что очень хотел бы успеть, хоть совсем немного, рассказать про одну интереснейшую семью, с которой я в те времена познакомился: это Серёжа и Леша (Елена) Шаныгины, которые за короткое время стали моими близкими друзьями, и их двое, тогда маленьких, детей, Катя и Миша.

Леша Шаныгина была как раз связана с только что народившимся тогда в Питере феминистским движением (хотя относилась к этому с юмором), в котором особенно выделялись Вознесенская и Татьяна Горичева, и с самиздатовским журналом «Мария», в котором она также что-то печатала (что-то, кажется, и я там поместил).

Леша интересно рисовала и писала интересные маленькие рассказы, похожие на записи снов, в одном из которых потом («Макс и Линда») фигурировал и я в образе католического священника, которого хотели расстрелять… У меня была белая краска на левом рукаве моей чёрной водолазки, а у Макса была кровь на левом рукаве его сутаны… Но Макс и Линда в любом случае были обречены на то, чтобы расстаться...

Леша и Серёжа познакомились в геологической экспедиции в южной Якутии, где начальницей партии была мать Леши, по профессии геолог...

Серёжа по образованию был, кажется, связан с биологией. Он был темпераментнее Леши, и его духовный поиск был более интенсивным и беспокойным. Я тогда практиковал повторение Кришна-маха-мантры с чётками, и его очень заинтересовал именно этот метод «духовной практики». Через меня он связался с нашими тогдашними питерскими кришнаитами, с Сашей Ольшевским в  том числе, и они глубже посвятили его во все кришнаистские дела (кришнаиты, впрочем, предпочитают называть себя вайшнавами).

Конечно, «Бхагавадгиту» мы с ним обсуждали тоже...

И Леша, и Серёжа работали тогда как-то где попало, а часто вообще не работали, и это было характерно для тогдашнего питерского «духовного подполья»…

Хотя уезжать из России/СССР они тогда совершенно не собирались, обстановка была совершенно чемоданная, укоренённости в окружающей реальности не чувствовалось никакой, и это тоже было очень характерно…

Я много хотел бы о них написать, о Леше и Серёже, но скажу хотя бы то, что это были такие для меня друзья, к которым я мог запросто придти в любое время дня и ночи, без всякого предупреждения, и оставаться у них сколько угодно, мог бы вообще остаться у них жить…

Мы могли разговаривать на кухне ночами напролёт о чём угодно, нисколько не надоедая друг другу, и только когда уже совершенно отрубались, шли спать по разным постелям, диванам и спальникам…

И это были очень характерные отношения для тогдашнего «духовного подполья». И они рухнули вместе с той «крышей», которая их породила…

…

Леша относилась к своим детям как-то совершенно спокойно и флегматично, без всякого материнского чувства. Миша был ещё совсем маленький и какой-то довольно вялый мальчик. А Кате было тогда года четыре, и она очень остро переживала это холодное и равнодушное отношение к ней матери, устраивая иногда страшные истерики и невротические сцены…

Серёжа не курил. А Леша курила страшно, и причём «Беломорканал», самые популярные тогда, и весьма крепкие, папиросы. Курила на кухне, и тогда Катю на кухню не пускала, запирая дверь. А Катя иногда стучалась в эту дверь со слезами и рыданиями, к чему Леша была абсолютно равнодушна…

И вот в один уже очень поздний вечер на кухне сидели Леша, Серёжа и я, разговаривая о разных духовных предметах, а из коридора к нам в очередной раз ломилась Катя, с рыданиями и мольбами, чтобы её впустили…

Леша была тут, как обычно, равнодушна и непреклонна…

А мне эти сцены всё время раздирали душу, хотя я не знал, что тут можно сделать…

И вот в какой-то момент я услышал, что этот плач Кати как-то сильно изменился. Это была уже не истерика маленькой девочки, а жалобный и безнадёжный плач какого-то совершенно одинокого существа…

И вдруг какая-то сила подняла меня — я вышел в коридор — наклонился к лежавшей на полу, свернувшись калачиком, худенькой Кате — и взял её на руки…

И она вдруг затихла, обняла меня за шею, что было для неё абсолютно не характерно, и — я пошёл с ней в тёмную большую комнату, подальше от этой провонявшей кухни, и чувствуя, что ей нужен сейчас какой-то простор, какая-то перспектива, какой-то выход…

Я подошёл с ней к окну —  и, не имея там другого предмета и другой перспективы — стал показывать ей на светящиеся окна в многоэтажном доме напротив…

Я говорил ей, что вот сколько окон, сколько много разных квартир, и в каждой квартире живут люди, и всё это очень разные люди…

И ещё что-то в этом роде…

И она как-то соглашалась со мною…

Так мы стояли у окна довольно долго…

Наконец, я почувствовал, что она успокоилась…

Мы пошли с ней в их детскую комнату, я осторожно положил перед ней разные её игрушки, книжки с цветными картинками, и, кажется, она чем-то этим заинтересовалась…

Я спросил её:

«Ты не будешь плакать?..»

Она отрицательно потрясла головой…

Я вернулся на кухню…

…

Серёжа и Леша, как я увидел, были не только изумлены — а просто потрясены произошедшим…

Леша — совершенно потрясённым голосом — тихо и нараспев — вопросила меня, как я вошёл:

«Что — ты — ей — сказал?..»

Что-то в этом плане — в том же тоне и духе — спрашивал и Серёжа…

А я только развёл руками… Не помню, как я им объяснил то, что произошло у меня с Катей…

…

А Катя стала для меня с того вечера бесконечно родным существом…

Её отношения с матерью не изменились, и её невротические припадки в присутствии Леши не прекратились…

Но когда мы оставались иногда с ней в квартире одни — она становилась абсолютно спокойной. И мы общались друг с другом как-то доверительно и по-дружески…

Сколько раз я потом думал: помнит ли она об этом моменте, об этом вечере у окна, там, за границей, в своей Швеции, или ещё где?..

И если бы мне довелось её увидеть!.. Я бы, наверное, обнял её, как не обнимают после долгой разлуки собственную родную дочь…

Так я представлял себе её девушкой, потом уже всё более взрослой женщиной…

Сейчас ей должно уже быть больше сорока...

...

Мне было очень хорошо у Шаныгиных: у настоящих друзей, единомышленников и просто в высшей степни близких и родных людей...

Но какой-то внутренний голос подспудно говорил мне — надо идти дальше…

И вот в какой-то день в квартире у них вдруг оказалась знаменитая «Дхаммапада» в переводе Юрия Рериха, один из классических и моих любимейших буддистских текстов, да и из священных текстов вообще, а я тогда очень давно не держал его в руках…

В этот момент у меня с Серёжей и Лешей шёл какой-то очень серьёзный духовный спор. И я решили открыть «Дхаммападу» наугад — именно чтобы получить какую-то подсказку, если не пророчество…

Сказал об этом Шаныгиным…

Открываю...

И открылась хорошо знакомая мне сутра:

«Пересекая поток существования, откажись от прошлого, откажись от будущего, откажись от того, что между ними...» (348).

Я прекрасно помнил этот стих. Я перечитывал это место неоднократно. Но в этот раз будто что-то пронзило меня. Будто во мне открылось какое-то новое внутреннее пространство. И в этом невидимом пространстве был Путь…

Леша моментально почувствовала во мне какую-то перемену…

Она стала кричать Серёже:

«Он что-то задумал!.. Он что-то задумал!..»

А я тогда ещё абсолютно ничего не задумал…

…

К вечеру у них стала собираться разная пёстрая диссидентская и феминистская публика, что-то, кажется, хотели обсудить насчёт журнала «Мария»…

А я собрался уходить…

Мы стояли с Лешей в прихожей напротив друг друга — и я ей что-то протягивал, кажется, книгу, возможно даже, ту самую «Дхаммападу»…

А она била меня по запястьям рук, не принимая того, что я ей давал — и быстро-быстро, тревожной скороговоркой, повторяла-вопрошала:

«Ты придёшь?..
Ты придёшь?..
Ты придёшь?..
Ты придёшь?..
Ты придёшь?..»

Я тогда не знал…

…

Я действительно не был у них какое-то время. Кажется, не так уж и долго…

Как вдруг от кого-то узнаю — что они уезжают!..

Я поспешил к ним…

Спрашиваю: как же так?..

Серёжа только широко развёл руками:

«Да как-то так получилось!..»

А ведь тогда уехать за границу — это было как уехать на другую планету. Уже почти без надежды, что когда-нибудь удастся свидеться снова…

Ни одного отъезда друзей я не переживал так тяжело. Этот отъезд — резанул меня по сердцу на всю жизнь…

И связь как-то почти сразу оборвалась…

…

Потом я узнал, что Шаныгины оказались в Швеции, и Серёжа с Лешей развелись. Конечно, не по инициативе Серёжи…

С Серёжей остались дети. И он стал руководителем местной кришнаистской общины…

А Леша перебралась в США и стала рисовать русские иконы в своём собственном стиле и продавать их. И говорят, что это пользовалось хорошим спросом…

Однажды она написала мне…

Я стал писать в ответ большое письмо — но так и не отправил его...