Матушка моя, урождённая… (эх! Тут бы титулом каким-нибудь блеснуть. Но буду честен)… крестьянка Гривцова свет Божий увидела на Ставрополье, в большом селе Новоселицком, где предки её издавна хлеборобствовали. Здесь и прошли её детство и отрочество. Когда же юность Виктории (вот таким чудным для деревни именем наградил её родной папаша, хотевший отличаться от деревенских во всём: носил он вместо традиционной в этих местах сатиновой рубахи навыпуск городскую, с воротником под галстук, и дочерей его звали не «валентиной» и «марией», а Тамарой и Викторией) … Так вот: когда же юность Виктории только начинала брезжить, окончила она школу с отличием и поехала в огромный город Баку (он был ближайшим из огромных) с тем, чтобы с помощью тамошнего университета стать специалистом-филологом, а потом сеять разумное, доброе, ну, и вечное, конечно же, в какой-нибудь школе, хоть в том же Новоселицком.
К этому времени в бакинском университете уже два года отучилась её старшая сестра Тамара, которая грезила карьерой учителя математики. После того как выслушала она планы на перспективу своей сестры, то ничего не сказала. Не сказала, а только взяла Викины документы в одну руку, самоё Вику – в другую и повезла всё это в университет, где и подала документы сестры на геологоразведочный факультет.
Матушка моя, тогда ещё только – будущая, так обалдела от столь дальней поездки, огромности и жары города, куда прибыла, от восточного темперамента местных жителей, молодая и не очень мужская часть которых облизывала её глазами и вослед кричала: «Дэвушка, а дэвушка!..», что сил на сопротивление у неё не оказалось. Потому поплакала она ночью, на койке, отвернувшись от сестры, чтобы не разбудить, ибо койка была общая у них в общежитии, и – стала поступать.
И – поступила. У хорошо училась. И блистательно защитила диплом. И гордо поехала отрабатывать его три года в высокогорный посёлок Бурон, где стремительно разрастался рудник по добыче полиметаллических руд на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря, в Северо-Осетинской АССР.
Когда ступила она на благословенную и каменистую осетинскую землю, то первым, кто её встретил там, был мой покойный батюшка (тогда ещё тоже – будущий), который, к тому времени, уже заканчивал отработку своего диплома, полученного им на аналогичном же факультете только Алма-Атинского университета. Несмотря на то, что увиденная им девица была явно не ровней папеньке по происхождению (он был четвёртым ребёнком из шести в семье телеграфиста, бежавшей от известных драматических событий тридцатых годов прошло века из Москвы в Казахстан), отец мой будущий сразу же влюбился в маменьку, бывшую тогда пышноволосой брюнеткой с огненным взором. И стояла она перед ним хорошенькая – до невозможности, но – в носочках, беленьких таких, с тщательно подвёрнутыми паголёнками, чтобы не так заметны были на фоне чёрных туфелек с перемычками.
Уже менее чем через год стала моя матушка Бурматовой Викторией Ивановной, потому как батюшка звался Борисом Петровичем. И тоже, кстати, Бурматовым!
Молодую семью инженерно-технических работников тут же обеспечили жильём, обустроив кладовку в общежитии барачного типа под жилое помещение. Молодожёны не могли даже до конца поверить своему счастью, ибо река Ардон была всего лишь в сорока двух ступеньках от их комнаты, а это – немаловажно: из реки брали питьевую воду, а хозяйки стирали в ней бельё круглогодично.
Но ведь даже не это было главным!
Царившая вокруг красота вздымавшихся со всех сторон гор была столь немыслимо совершенна, что рядом с нею красота каких-нибудь Парижа или Москвы, которых, кстати, оба ещё ни разу не видели, была просто милой детской подделкой в альбоме для рисования первоклассника. А осетины, составлявшие примерно половину из местного населения (в посёлке проживало тогда полторы тысячи человек, а через десять лет должно было жить в три раза больше!), были столь трогательно дружелюбны, что казались моей будущей маменьке членами единой семьи.
У них с папенькой даже появился друг семьи - осетинский мальчик Петрушка лет двенадцати. Был он пробщиком и погонщиком мула, а в свободное время приходил к моему отцу, садился с ним рядом и вёл степенные беседы, только изредка поглядывая на «женщину Бориса Петровича». Так он называл мою маму. И никогда по имени. Даже когда благодарил за то, что она угощала его какао, сваренным на молоке. Потом, правда, всем рассказывал:
- Меня сегодня женщина Бориса Петровича угощала… чем-то… то ли мёд, то ли ещё что-то очень сладкое. Вкусно было…
Платил он моей маменьке в высшей степени джентльменским к ней отношением: если видел, то хватал таз с постиранным мокрым бельём и преодолевал сорок две ступеньки, доставал картошку из общественной кладовой.
Новый 1957 год будущие мои родители встречали в шумной компании геологов в самой большой комнате общежития, которую занимали Вася и Тамара Панарины - люди чуть старше моих родителей.
Накануне матушка моя сделала в своей комнате генеральную уборку и даже побелила стены, чтобы «в чистеньком в новый год войти». Было уже почти двенадцать, и все сидели за столом, когда у маменьки невообразимо разболелась поясница, и батюшка отвёл её, чтобы прилегла, домой. Он уже стоял на пороге комнаты, чтобы вернуться к праздновавшим, когда она попросила, чтобы он дверь закрыл на ключ и взял его с собою: боязно, почему-то, сделалось ей вдруг.
Через час после ухода папеньки боль в пояснице стала просто невыносимой и расползлась ещё и в самый низ живота. И поняла мама моя дорогая, что рожает. С трудом она подошла к запертой двери и начала колотить в неё кулаком. Какое там! Празднование уже наступившего нового года было в самом разгаре. Никто даже ухом не повёл. Лишь Петрушка, верный паж моей матушки, услышал и побежал к пленнице. Понять из-за запертой двери её путаные объяснения он так и не смог, но поторопился к моему батюшке и сообщил:
- Старик! Там тётка твоя чё-та бушует…
- И чего же она бушует? – спросил папенька.
- Не зна-а-аю я,- постарался быть безразличным Петрушка.
Когда папенька вбежал в комнату, воды уже отошли…
Дальше, как потом рассказывала матушка, всё было быстро и туманно, словно в утренних горах.
На отца Петрушки шофёра грузовика Асланбека вылили ведро ледяной воды, ибо был он во хмелю изрядном, а везти маменьку нужно было по горной дороге в родильное отделение местной больницы, которая находилась километрах в пяти от Бурона.
Он вёз, а маменька кричала истошно:
- Асланбек, миленький! Быстрее!! Уже рожа-а-аю!!!
Последнее, что она помнила, была фраза возницы:
- Не вздумай, женщана! Ты мне весь салон перепачкаешь!!.
1 января 1957 года в 6-30 утра я появился на свет…
Когда меня впервые принесли в палату к матушке, чтобы показать и покормить, как она рассказывала мне уже десятки раз, я смирно висел в руках медицинской сестры, худой, долговязый, красный и некрасивый.
- Неужели это мой сын! – подумала тогда маменька.
А я зевнул и совершенно осмысленно почесал себе бок, нимало не смущённый таким нелюбезным приёмом.
Почесался и начал жить. Как-то так вот, знаете ли.
Маме через несколько дней стукнет восемьдесят семь, и она без умолку твердит, какие же красивые у неё правнуки. Я даже немножко ревную…
|