ФРАКТАЛЫ ПАМЯТИ. Мои печки-лавочки

Мои печки-лавочки

Вспомнил про Огонь. Про самые первые впечатления от Огня в своей жизни...

Я ещё помню, как в нашей маленькой комнате на улице Халтурина (Миллионной) стояла в углу комнаты классическая для того времени круглая печка, с покрытием из крашеного рифлёного железа, топившаяся дровами. Во дворе были дровяные сараи под жестяными навесами, отец приносил из них дрова на наш 3-й этаж и складывал их за печкой...

Меня усаживали напротив печки, на скамеечке, и я смотрел, как отец разжигает, с помощью спичек и бумаги, дрова в печи. Дрова загорались, и печное отверстие закрывали лязгающей железной заслонкой. Огонь за заслонкой сразу начинал особо сильно разгораться, и начинал гудеть...

В заслонке, у её нижнего края, были, расположенные в ряд, три круглые дырочки, через которые было видно, как ярко горит Огонь в печке... Отец и дед мне объясняли, что это для того, чтобы в них шёл воздух, и чтобы была «тяга», а иначе дрова гореть не будут...

Под большим квадратным печным отверстием — было маленькое квадратное: туда падала зола с печной решётки и маленькие угольки... А на полу перед самой печкой лежал квадратный лист жести, и на него тоже иногда падали маленькие угольки. Я знал, что если горящие угольки падают на этот железный квадрат, то это не страшно, а если прыгают дальше и попадают на деревянный пол — то это опасно: может случиться пожар. Но рядом с печкой всегда стояла кочерга — и ею можно было этот горящий уголёк сразу задвинуть с пола на железку...

Когда у нас установили паровое отопление, то эту круглую печку в маленькой комнате сломали. И на её месте в углу комнаты на долгое время образовалось светлое круглое пятно, выложенное другим паркетом, новым, отличным от основного, старого...

…

В большой комнате тоже стояла такая же круглая печка, только выкрашенная не в зеленоватый, а в красноватый цвет, и дед решительно не дал её ломать: говорил, что ещё может пригодиться, и выручит, если что случится... Дровяные сараи во дворах, вместе с дровами, ликвидировали. И дед набивал эту печку разным бумажным мусором. Никакого полиэтилена в обиходе тогда не было и в помине, и почти все продукты из магазинов тогда приносили в бумажных обёртках и в бумажных пакетах. Даже сливочное масло в гастрономах заворачивали в толстую грубую бумагу...

Дед каждые несколько месяцев звал меня:

«Володька! Пошли к печке, смотреть, как бумага горит!..»

Кстати, только дед звал меня в доме Володькой, а не Вовой...

Я хватал с кухни скамеечку, бежал с ней в большую комнату, усаживался перед печкой и, затаив дыхание, наблюдал, как дед поджигает спичкой огромный ком разной бумаги в печном чреве, как она очень быстро и очень ярко загорается, и очень сильно горит, но прогорает вся минут за пять-десять...

Дед не закрывал заслонку, специально, чтобы я мог вполне насладиться этим Огнём; а тяги в печке для топлива из одной лишь сухой бумаги вполне хватало... Я сидел на своей скамеечке прямо и почти не двигаясь, и все эти пять-десять минут смотрел на Огонь, не отрываясь... Это действительно было для меня почти как праздник!..

…

На своей скамеечке... Эта скамеечка, каким-то чудом, цела и по сей день. Она очень древняя, быть может, она была сработана ещё до революции, и ей больше ста лет. Толстая, тяжёлая, тёмно-красная доска, вся иссохшая, в очень старых трещинках, и на тонких скрипучих ножках буквой «х»... Эта скамеечка уже тогда была очень-очень старой... В 1984 году, переезжая на Ржевку, мы взяли её с собой (отец никогда бы её не оставил)...

Она стояла последние годы в комнате матери, у окна, около тумбочки, и на ней была почти всё время толстая стопка старых компьютерных журналов, газет и прайс-материалов, которые я использовал каждый день в огромных количествах, чтобы под матерью всё время было хоть что-то сухое и чистое, что можно легко сменить...

Сейчас эта скамеечка, вся заляпанная краской, но уцелевшая, стоит на кухне и на ней стоит миска с гречневой кашей, которую ест собака. Я тоже варю себе и ем гречневую кашу... Собака большая, и не злая...

И паровое отопление пока ещё работает и не даёт замёрзнуть. А то к Новому Году — наконец, похолодало…

…

В нашей квартире на Халтурина батареи парового отопления были очень толстые и массивные, и в зимнее время они были такие горячие, что до них было не дотронуться! Стены в доме были толстые, кирпичные. Окна небольшие. И в помещениях почти всегда, даже в сильные морозы, было тепло...

А когда холод, всё-таки, давал себя знать — мать зажигала на кухне газовую плиту: духовку и все три (потом четыре, на новой плите) конфорки... Газ можно было не экономить, так как за него мы стабильно платили, если не врёт память, 20 копеек в месяц, и без всякого счётчика (правда, с какого это стало года, я сейчас не упомню)...

Голубое пламя горящего газа, конечно, какое-то почти не живое. Но грело сильно, и согревало пищу и питьё гораздо быстрее, чем электроплита...

Мне здесь, на Ржевке, было долго не привыкнуть к этим чёрным электроплиткам, о которые к тому же, так легко было ненароком обжечься...

Чем ещё мне памятна газовая плита на нашей халтуринской кухне — мать иногда, по выходным или праздникам, пекла в духовке кексы в рифлёных железных формочках, круглых, но были и треугольные, и овальные. Кексы она пекла на маргарине и с изюмом. Серёдку каждого кекса она всегда украшала отдельной изюминкой (как сейчас говорят: «вишенка на торте»), но эта изюминка всегда подгорала, и это мне всегда было жалко...

Иногда мать пекла в духовке и пироги: чаще с капустой (с добавкой лука) и с яблоком. Пироги делала когда большие, на весь противень, а иногда пекла и маленькие пирожки. Иногда пекла и ватрушки с творогом, и большие, и маленькие...

Бабушка Вера, когда она жила ещё на Халтурна, тоже часто пекла самые разные пироги, ватрушки, блины, оладьи и прочую выпечку, и угощала всех. Пекла всё это нам с сестрой и на даче. Мать всегда хвалила нам её выпечку, говорила, что пироги у неё получаются очень тонкие и не разваливаются, и что ей самой так не испечь...

Блины и оладьи мать пекла тоже часто, даже, наверное, чаще, чем всё остальное. И пекла много, я никогда не мог съесть все сразу, всегда что-то оставалось. Со сметаной я их не ел почти никогда, вообще не любил в детстве сметану, всегда ел с каким-нибудь вареньем, чаще с домашним, иногда и с покупным. Иногда, но довольно редко, был мёд. Сгущёнку тоже в детстве не ел никогда (позже полюбил варёную). Если не было ни варенья, ни повидла, ни мёда, то я просто сворачивал блин трубочкой и макал его в сахарницу, в сахарный песок...

Конфеты, шоколад, печенье, пирожные — всё это бывало у нас тогда лишь по воскресеньям и по праздникам, и в достаточно скромных количествах...

Когда мать меня в 1-ом, 2-ом, 3-ем классе будила и собирала, полусонного, в школу, то завтрак мой был стабильно очень простой: стакан чая с сахаром (сахарным песком) и бутерброд с тонким ломтиком докторской колбасы, реже с сыром. И после школы — в обед, в ужин — к чаю (а он был всегда), как правило, в обычные будние дни тоже больше ничего такого сладкого у нас не полагалось...

Мои ежедневные бутерброды делались, как правило, из ломтя белого батона за 13 копеек (по ценам после 1961 года). Сливочного масла, чтобы намазать мне на этот кусок булки, мать никогда не жалела, хотя мне это не нравилось (как я потом оценил сливочное масло в армии!..). Сколько оно тогда стоило — сейчас не могу сразу вспомнить. Докторская колбаса, сколько сейчас помню, стоила тогда 2 рубля 30 копеек за килограмм...

Когда мать посылала меня в магазин, то её классический заказ в то время был: в булочной — купить половинку чёрного хлеба (7 копеек за половинку) и батон (13 копеек «Нарезной» или 15 копеек «Простой», реже другие); в гастрономе — купить 200 граммов масла сливочного (не помню цену) и 200 докторской колбасы (это было 46 копеек). И то, и другое заворачивалось продавщицей в плотную серую бумагу... В общем, я обычно укладывался в 1 рубль, или около этого…

…

В школе (204-я, средняя, она и сейчас жива на нашей Халтурина/Миллионной...), в нашем маленьком буфете, я обычно покупал на перемене пару жареных пирожков с повидлом по 5 копеек, съедал обычно на ходу...

Чёрный хлеб был в буфете бесплатно, стоял, нарезанный длинными прямоугольниками, на столах, вместе с солью и горчицей; и я, как и многие мальчишки, очень часто делал себе такой «бутерброд»: густо намазывал кусок хлеба горчицей, так же обильно посыпал его крупной солью, а иногда и чёрным перцем, и иногда клал ещё сверху второй кусок. Хлеб (формовой, за 14 копеек) был хороший, всегда мягкий, пахучий, с хорошей клейковиной...

Чай, или компот, или иное питьё, сколько помню, не покупал в школьном буфете почти никогда... Позже — не покупал уже вообще ничего: все карманные деньги, что давала мне мать ежедневно в школу (15-20 копеек), я откладывал на свой побег, на консервы, на наш с Игорёхой «Сокол»…

…

Кстати, наша ближайшая, небольшая, булочная была прямо рядом со школой, а наш ближайший гастрономчик в подвальчике — через дорогу напротив, на углу Мошкова переулка... Машин тогда по нашей улице ходило очень мало, и я запросто перебегал её в любом месте…

Следующая булочная была уже на Мойке, а следующий гастроном («девятка») в подвале на углу улицы Желябова (Большая Конюшенная)...

…

Я писал про паровое отопление... Батареи были очень горячими, возможно, и потому, что угольная котельная была тогда в самом нашем доме, в 1-ом дворе. Огромная гора горячего, огнедышащего шлака сваливалась из кочегарки едва ли не посреди двора. Особенно впечатляющим и притягательным это зрелище было зимним вечером, в темноте...

Я очень любил наметить в этой горе самое яркое, краснеющее место, и — бросить туда какую-нибудь палочку или бумажку, и смотреть, как они загораются... И когда кочегар, время от времени, выходил из своей кочегарки и начинал поливать эту огненную гору водой из шланга, то это не только меня очень огорчало, а вообще казалось мне каким-то кощунством...

Не так ли наши первобытные предки приобщались к Огню — вблизи вулканов, пожарищ?..

…

Когда у нас появилась своя машина («Москвич»-402), и мы, всей семьёй, впервые сделали на ней вылазку куда-то за город, в лес, я специально тайком взял с собой спички. Это было где-то в мае, и было ещё прохладно, и земля была ещё холодной, недавно освободившейся от снега, хотя погода была отличная, солнечная. Зелень только-только ударилась в буйный рост. Помню белые подснежники и, кажется, ландыши...

Я ухитрился незаметно отойти ото всех вглубь по глухой лесной дорожке, достал свои спички, и — тайком развёл небольшой костерок... Я чувствовал себя почти первобытным человеком, и разжигал Огонь — как если бы совершал священный ритуал...

Я тогда «Огонь» и писал, и мысленно про себя произносил, только с большой буквы. И это сохранилось у меня на всю жизнь, до сего дня. Я знал уже, какую огромную роль Огонь играл для первобытных людей, я очень ярко себе это представлял. Я знал, что первобытные люди, и потом индейцы, поклонялись Огню, и я очень это понимал, и считал, что они это делали совершенно правильно...

«Борьба за Огонь» Рони Старшего, книжка про первобытных людей, конечно, тут сильно на меня повлияла. Но и не только она...

Когда я развёл свой