/моим друзьям посвящается/
- Дед, - обращается к своему престарелому и под глуховатому предку его внук Ёсиф: - по Одессе ходят упорные шлюхи, что ты имел возможностев много раз, и даже в три раза больше, погибнуть за ту проклятую войну…
- Ась?.. – приставил к уху ладонь дед, - Ёсалы, виключи ты, наконец этот проклятый телевейзмер. Из-за этой гремящей звуками тары я ничего не слышу, как не слышит и не видит ничего статуй Решилье, и потемкинская лестница. Что таково особенного ты имеешь мне сказать сегодня?..
- Если говорить по-философски и високопарно, то я всегда имею тебе сказать что-нибудь такое: и громко, и шепотом и даже на малдаванском. У меня, за это язык не отржавеет. На этот раз я имею сказать тебе за то, что по Одессе ходят шлюхи…
- А-а – шлюхи?! – живо перебил его дед, - Да, шлюхи, - они всегда ходят, и среди них встречаются даже Доктора педагогических наук! И они всегда ищут! А чего они ищут?.. Себе под платьев приключений? Так они всегда их себе находят…
- Дед, я тебе ни за те шлюхи, что ходят своими длинными от мочек ушей ногами и витрясают из нам все, что можно и что ни можно, а за те, что мы иногда наблюдаем ушами.
- И об что, таково ви можете наблюдать ушами через эти шлюхи?
- Наблюдаются такие вещи, за которые принято говорить: и громко и тихо; и торжественно и печально; - это шлюхи за твоих доблестных сражениев и за твои боевые песни!
- За мои песни? Это сколько угодно и еще в полтора раза больше! Шлюхай и лови каждый штрих моево слова: Боевая песня за Мишу Япончика, и за боевые шлюхи об нево! – торжественно произнес дед и потребовал тубаретку.
- Дед, - оглядевшись вокруг, и не увидев ее, спросил внук, - за что тебе нада эта чортова тибаретка?..
- Когда- то давно, здесь в Одессе, было ходить туда, сюда и обратно, мое бедное детство… Кстати... - начал оглядываться он вокруг, – Ёсалы, ты не видел мое детство?.. Это не оно, только что пробежало и скрылось за этой дверью? - показал он рукой в ее сторону.
Ёосиф посмотрел в ту же сторону, и увидел, что рука деда дрожит... Да дрожит; мелко, быстро и часто. “Неужели у деда этот идиётский Паркинсон?.. Дед уже заговаривается; у него уже плохо с памятью; он не помнит, что с ним было вчера; что он обедал сегодня, и в что он будит обуить на свои ноги в понедельник…“
- Какое детство?! Оно уже давно здесь не стояло, куда-то мимо пробежало... – сказал Ёсиф. – еще раз внимательно посмотрев на руки деда.
- Ну, то – босоногое! Когда все мои две ноги были в ципках, а из разбитых губ и коленей, сочились кровь и лимфа... – Ладно, - грустно сказал старик, безнадежно махнув рукой, - завтра, может бить, если оно захочет, - вернется к мине обратно… А если не захочет? Если захочет быть дождь, а детство вернуться не захочет?.. Ёсалы! – решительно тряхнув головой, повысил он свой голос, - Ты дашь мине, с конца наконец, и обратно в другую сторону, одну тибаретку?
- Деда, - сказал внук, - давай споем завтра,.. - нежно обнял он старика за его хрупкие плечи, - сегодня твой голос уже устал – и не имеет той звучности, как будто фанфары при выходе Цезаря на арену. - И он начал осторожно подталкивать его к постели.
А кто такой Цезарь, и за что его встречают такой веселой и звонкой музыкой? Это, случайно не стоматолог, что живет на квартире у Доры? Я видел, он - курит, - надо будет сказать ему, что это очень вредно для легких…
- Давай, деда, потихоньку в постельку и баиньки…
- Нет, Ёсалы, - уперся, вдруг дед, - я хочу спеть сегодня. Завтра уже может быть и не быть, оно может уйти туда, где море сливается с небо, и оттуда уже не будет видно Потемкинские ступеньки, такие белые и красивые…
Дед шмыгнул носом, выпрямился и запел! Запел без “тибаретки”; старым, дребезжащим, как разбитый вдрызг кабриолет, на котором все время хочет уехать “куда-нибудь” Люба Успенская… Запел бодренько и, где-то - весело, как могут только одесские евреи:
Когда борба борбу бороит;
Когда нам сильно беспокоит;
Душа и сердце нам заноит,
За то, что жены - все в закобыленье; -
Ми идем в товарищу Будиновичу;
Записываемся в Красную Армию;
Садимся на кони и поем:
- Скиц, скиц, - копытами лошадка;
Скиц, скиц, – ей не сильно сладко,
Как не сладко, всё, что за наши дети;
Храбро ми воюем, – ми за них в ответе…
- Ну, и как тебе за эту песню и за эти шлюхи? – весело подмигнув внуку, спросил дед.
- Дед, что б я сдох, и что б так жил, как я люблю тебя! Но, что-то я ни встретился в твою песню ни с одно слово за Мишу Япончика и за эти шлюхи!
- Так, Ёсалы, - Миша, за это время пел банкиру Аверман испанскую народную песню за свою любовь к его дочке Циле Аверман! Не мог же он быть сразу в два место; и на фронте, и с папой Цили! Тоже мне, - нашелся Хулио Иглесиас! Как же там было, за что он пел ему так вдохновенно?.. А-а! Вспомнил:
Иэ-эх! Трах, бах, тарарах с вашими делами;
Не хотите дочь отдать, - спите ее сами!..
Асса! Давай, Сарочка! Давай моя, гитарочка! Анко-ор,
еще анкор*!
- Чтоб мине за этот танец, который - 7х40; оторвались три подметки, и порвались по четыре шнурка на все ботинки!
Ну, и как тебе песня? – победоносно спросил дед, тяжело отдуваясь от пения и нескольких неуклюжих по-стариковски ПА, дед.
- А, как же шлюхи?.. Ты не рассказал ни с одново слово за шлюхи, которые говорят за твои большие победы… – озадаченно сказал внук.
- А, что шлюхи?.. - Шлюхи ходят по Одессе, не зная и не разыскивая всех подробостев! - За то, она и Одесса! И пусть себе ходят! Ходят; и те, и другие, - если им так хочется... - устало махнув рукой ответил дед, укладываясь на подушку.
*еще – французский
8 января 2021г. Минск.
