«Однажды ночью, в 1713 году, ему (Тартини) приснилось, что он заключил соглашение с дьяволом, который оказался в его услужении. Все, чего бы Тартини ни захотел, удавалось ему, и любые желания предупреждались новым слугой. Как-то он вздумал дать ему свою скрипку, чтобы увидеть, сможет ли тот сыграть что-нибудь благозвучное. Но каково же было удивление Тартини, когда он услышал сонату, столь своеобразную и прекрасную, исполненную с таким совершенством и осмысленностью, что он никогда не мог себе представить что-либо подобное! Он испытал такое изумление, восхищение и наслаждение, что потерял дыхание; от этого сильного ощущения он проснулся и тут же схватил скрипку, надеясь восстановить хотя бы часть слышанного, но напрасно; пьеса, которую Тартини тогда сочинил, действительно является лучшим из того, что он когда-либо сделал, и он называет еще ее «Сонатой дьявола». Но та, которая тогда его изумила, была настолько выше, что он сломал бы свою скрипку и навсегда забросил бы музыку, если бы только мог это сделать». - По поводу этого пересказа Ж.Ж.Лаландом – выдающимся французским астрономом - услышанного им от композитора Тартини припомнилась несостоявшаяся в юности моя собственной сделка с рогатым.
Предшествовало ей длившееся непрерывно почти два года наваждение – в любой взятой чуть ли не наугад книге встречалось такое фантастическое совпадение и продолжение моих собственных мыслей, что просто оторопь брала. Читал я тогда запоем. Всё мне казалось: ещё чуть-чуть, и найду книгу, в которой прочитаю исчерпывающие слова о смысле жизни и наконец-то утихомирю обуявшую меня юношескую страсть к Познанию. Но проглатывая книгу за книгой самых разных авторов, разных стран-народов и написанные в разные времена, неизменно наталкивался на одно и то же слово: конец.
Именно это вынудило меня самого взяться за перо, и наваждение продолжилось. Обычная жизнь - служба, учёба, тренировки - шла своим чередом, но не хватило бы и вдвое большего времени, чем имелось в сутках, чтобы запечатлеть беззастенчиво происходящее на глазах действо, именуемое Жизнью. Такая брала досада, что хоть сам не живи, а лишь переноси на бумагу то, что видишь-слышишь-ощущаешь.
Долго так продолжаться не могло, и развязка наступила после того, как сбылись мои тайные чаяния - угодил в госпиталь, и когда срослась поломанная рука, обрёл ограниченную лишь госпитальным распорядком дня возможность жить своей второй, настоящей жизнью, как мне тогда казалось.
«Заказывал? Получи и распишись в получении». - Какие там сюжеты-стили-построения! «Благословенный диктат» - когда, холодея от озноба и трясясь, как в лихорадке при комнатной температуре, не сам пишешь, а лишь торопишься записывать непрерывный поток берущихся невесть откуда слов, даже не вникая в их содержание – накрыл с головой, сводил судорогой пальцы руки, с бешеной скоростью выводящей шариковой ручкой буквы, доводил до исступления невозможностью угнаться за ним, пугал ощущением безумия происходящего, прерывался лишь на короткие передышки сна без сновидений, в который я проваливался полностью обессиленным. Времени не было даже на то, чтобы разобрать написанные накануне каракули ставшего незнакомым собственного почерка, не то что вчитаться в содержание написанного…
Так продолжалось изо дня в день на протяжении недели. Дошло уже до того, что кровь из носа пошла, и, вконец измученный, перед тем, как заснуть, обратился я с мольбой о передышке к неведомой и настойчиво руководящей мной силе.
Вот тут и явился мне во сне чёрт-дьявол собственной персоной. Незримый, сколь ни пытался я его разглядеть. Коротко пояснил он обязательность расплаты с ним: слепотой – художников, глухотой – композиторов, потерей голоса – певцов, безумием - мыслителей и обязательным несчастием собственной человеческой жизни – всех творцов без исключения. И предложил мне сделку: душу в обмен на ничем неограниченное и без каких бы то ни было прижизненных страданий творчество. Доведённый до отчаяния, закричал я что есть мочи: «Бери мою душу»! – и тут же такая неимоверная тяжесть навалилась, словно и вправду кто душу из меня вынимал.
Уже когда сплющенным до самого последнего предела себя почувствовал, вдруг полыхнуло внутри незримое пламя - то самое, знакомство с которым состоялось в раннем детстве, - в ноздри ударила вонь палёной шерсти, раздалось шипение, словно коту хвост прищемили, и ощущение тяжести бесследно улетучилось. Послышались тревожные голоса, яркий свет проник сквозь веки, чьи-то руки крепко ухватили меня за плечи и уложили обратно на госпитальную койку. «Ну, что ты, дружок? Успокойся. Всё хорошо». – Под эти слова, произнесённые лечащим врачом, в сгиб руки с привычной болью вошла медицинская игла, и через короткое время наступил долгожданный облегчающий сон.
Открыв поутру тетрадь со своими каракулями на последней исписанной странице, в размазанной по бумаге капле крови я различил смутно знакомый мне силуэт старика, опирающегося на посох.
