Был честен со мной нейрохирург в госпитале Бурденко:
- Ну, что тебе сказать... Можно, конечно, вскрыть и посмотреть, что там у тебя в мозгах завелось, но сильно сомневаюсь, что услышишь ты меня после этого ... Маме с папой низко поклонись за то, что старались, когда тебя делали - на удивление крепким черепок у тебя оказался. Миллиметр ещё пройди осколок , и не беседовали бы мы с тобой... Дальше как быть?.. Каждые семь лет все клетки в организме обновляются, а ты парень молодой ещё, может, и перерастёшь вавку эту. И медицинская наука не стоит на месте, глядишь, когда-нибудь дойдёт дело и до замены голов - глупой на умную, битой на новую. Тогда и приходи. А пока... Смирись. Терпи. Лечись.
С этим бодрым напутствием я и отбыл в жизнь новую и совершенно чужую для меня - гражданскую. Отбыл нетвёрдой походкой, с остановками через каждые пятьдесят метров, почему и был по пути к метро дважды проверен бдительными стражами общественного порядка на предмет состояния. Но добрался всё же и до метро, и до железнодорожного вокзала, и до поезда и до дома родного.
Дом родной! Не только нет места на войне обычным человеческим мыслям, желаниям и воспоминаниям (о доме, семье, детях - в особенности), но и представляют они прямую угрозу жизни, как полная противоположность войне, по определению. И как же рвали душу видения во сне и наяву отчего дома!
До чего же уменьшилась за два года моего отсутствия четырёхэтажка ДОСа - свечки пирамидальных тополей и те выше её стали! А ведь совсем недавно, всего-то пятнадцать лет назад, сами сажали и тополя эти, и голубые ели и липы по всему военному городку. Что за запах от них, цветущих - не надышишься!
Ни сантиметра росту сам не прибавил со времени окончания школы, но голову наклонил, когда в подъезд заходил. Не иначе, из мании величия.
«Душа летит, а ноги падают», - поднимался по ставшей тесной лестнице, останавливаясь на межэтажных площадках, чтобы отдышаться и успокоиться. Каждая щербина на каждой ступеньке - кусочек прожитого детства. Когда-то все десять ступенек лестничного пролёта одним прыжком вниз, двумя - вверх одолевал. Не потому, что опаздывал, от избытка сил просто. Ещё и приземлиться норовил побесшумней.
С этой площадки, помню, сиганул, как раз когда соседка из квартиры этажом ниже выходила:
- Здрасьте, Галина Петровна.
- Чтоб ты треснул! - ответствовала в сердцах соседка, переводя дух.
- Извините, не могу. В школу тороплюсь.
На четвёртый этаж добрёл, совсем, было, успокоившись воспоминаниями. Но пока тянулась рука к кнопке звонка, взгляд зацепился за знакомые дверные отметины, и комом слёзы стали в горле. Дом. Единственное во всей Вселенной место, где тебя всегда ждут, примут любым, всё поймут и простят, где боль, обида, собственная вина - всё-всё сразу проходит, едва переступишь порог, где ревешь от всей души уже больше по инерции, прижавшись к мягкому, родному теплу...
От увиденного - пронзительно-белой пряди в тёмных волосах, исхудавшего лица со многими незнакомыми морщинками и глубоко запавшими глазами, ссутулившейся беззащитной фигурки - остро-больно сжалось всё внутри, вмиг прочистилось горло, так что и недрогнувшим даже голосом сказал я:
- Здравствуй, мама. Я вернулся.
