Моей единственной задачей было выживание. Да, это звучит глупо в масштабе сегодняшнего действия, но все, что я хотела – только найти ночлег и чашку холодного супа, да проснуться завтра, чтобы вновь заняться поиском ночлега, чашки холодного супа…
Каждый нищий, оборванец, то отродье, мимо которого проходите вы, знатные господа, с выражением крайней брезгливости, иногда расщедрившись на монетку, знает, что начинать думать об ужине и ночлеге нужно с утра.
Ия это знаю. Вернее, я знала это так же, как и вы…проходили.
Всё, что я хотела – выжить. Конечно, приходили и другие мысли, особенно, если удавалось найти кусочек повкуснее да побольше, приходили наивные разговоры между мной и такими же, как я.
Мы редко помним имена друг друга, потому что наша задача – запомнить хотя бы своё. Да и какой смысл запоминать имя своих соратников по несчастью, если уже завтра вас раскидает по другим частям города, и вы встретитесь только через полгода – год, и то, когда я буду брести утром по улице, осторожно выбирая целые плиты мостовой, чтобы не так больно было наступить в истертом башмаке, да увижу в канавке белое тело, и только тогда смутно припомню, что да…кажется, это тело имеет имя.
Имело имя.
Но мы мечтали. Редко, и только насытившись, и лениво, потому что хотелось спать. Спать хотелось всегда больше, чем есть. Желудок привыкает к голоду, отвыкает бунтовать, а вот спина, затекающая на каких-то ящиках, нога, подогнутая так, чтобы была хоть какая-то возможность плотнее уместиться на этих ящиках – все это сна не делает.
-Что бы ты делала, если бы вдруг стала хозяйкой почтенного дома? – спрашивают справа.
Я смеюсь. Хрипло смеюсь. Воздух теплый, лето выдалось даже жарким, но всё же по ночам гуляет ветер и тянет сыростью.
-Я? – на минуту хочется помечтать. Я видела девушку недавно, она моих лет, но утверждать о том я не могу, конечно, так вот…та девушка. Она молода, ее кожа что бархат, а платье – боже милостивый знает, что я не лгу и такого платья я не видела прежде! Нежная ткань и вышивка. Я загляделась. И, вижу, знаю, что грешно, но я представила себя в этом платье.
-Она у нас известная красотка! – гоготнули слева.
Что правда, то правда. Кожа моя посерела. В ней не узнать больше южного солнца. Огрубели пальцы от тяжелой работы, за которую приходится еще и, бывает, подраться. Волосы сиротятся – не нравится им отсутствие нормального гребня. Между тем, некоторые находят, что я еще привлекательна, вот только мне уже до этого дела нет, умерло во мне все женское кокетство и желание быть привлекательной, нравится. Осталась тупая плоть, которой нужно раздобыть еды да приткнуть усталость на какие-нибудь ящики.
Но так ведь было не всегда! У меня был отец, был брат и да, жили мы бедно, но так жили все. Мы собирали последнее по закромам, шатались от усталости и голода, но хотя бы были вместе. Так у меня была семья, а не сборище нищих и голодных, не такие, как я теперь. И я со стыдом вспоминаю, что когда-то и я, как важная госпожа, бросала монетки, и мне казалось, что я творю благодетель.
Когда-то моей единственной задачей было выживание.
***
Мой отец умер, не выдержав голодной жизни и тяжелой работы. Мать ушла и того раньше. И мы могли оставаться на юге, и мы могли бы голодать там, но мой брат был слишком юн, чтобы принять на себя ответственность за свою и мою жизни. Он хотел действовать, жаждал отомстить за нашу нищету, за все тяжелые дни.
-В столицу, Сатор! – убеждал он.
-Оставь, Гийом, мы в ней умрем, - пыталась убедить его я.
Но когда он меня слушал? Я – женщина. Я – младшая сестра. Ему плевать, что я скажу. Я ему обуза. Когда счет идет на выживание, все становится обузой и самый разумный довод обращается в ничто. Он хотел действовать назло мне и мы, раздобыв немного средств, отправились в столицу.
В какой-то момент мне казалось, что все начинает налаживаться, но Гийом наслушался речей там, наслушался здесь, нахватался от таких же, недовольных и жаждущих войны, слов и мыслей, стал во что-то ввязываться, какие-то памфлеты сочинять. Он все реже появлялся в нашей бедной комнатке, предоставляя мне полное распоряжение своей судьбой.
Я голодала.
Оказалось, что в столице высокая конкуренция даже за самую низкую работу. Чтобы быть прачкой и стирать в ледяной реке белье, нужно было еще пробиться через желающих горожан. А кто я? Южанка, со смешным акцентом, молодая и одинокая.
Тогда я не думала о власти. О том, что о ней вообще можно было думать. Тогда все было проще. Мне было плевать, что кричат на улицах, е и кто выходит из повиновения – плевать на всех и всё. Я хотела есть.
Мне не было дела до памфлетов, и даже, когда Гийом сгинул в кутерьме столицы, я не оплакивала его – не было сил. Я просто ждала его, а потом мысленно похоронила.
Во мне не было жизни. Не было юга. Был какой-то чужой холод и судорога в животе от недоедания, ломота в костях от недосыпания и тяжести труда. Но и труд тот был в радость.
По улицам была возня. По улицам выступали на бочках, собирали толпу вокруг себя и кричали о свободе…
А я стирала, чистила, убирала, и единственная моя мысль была сосредоточена на дрожащих пальцах, в которых драгоценная похлебка.
Когда-то моей единственной задачей было выживание!
***
Закрылась прачечная, где я сбивала руки. Закрылся один трактир, другой…в третьем мне повезло. Хозяйка оглядела меня с подозрительностью и вдруг широко улыбнулась:
-Мытье посуды – это тяжкий труд, милочка.
-Я не боюсь тяжелой работы, мадам, - кажется, я едва стояла, придерживалась за стену, стараясь сделать непринужденный вид, но быть актрисой у меня никогда не получалось. А ведь нужно было создать о себе впечатление как о крепкой, не боящейся тяжести, девушке!
-Так я не о том! – хозяйка расхохоталась и ткнула длинным ногтем мне в грудь, - ну-ка, развяжи корсаж.
У меня была крыша над головой, возможность спать днем, горячая похлебка и даже вино – самое дешевое, но все же. Я терпела побои, когда клиентов не было, слышала угрозы, что меня выкинут на улицу и была благодарна судьбе за то, что когда-то полагала самым низким и жалким.
Но тогда все было просто. Тогда нужно было выжить.
Атмосфера накалялась и я, как и мои соратницы, чувствовали это. Мы слышали это в хмельных разговорах, все чаще случались драки, в воздухе проносился неприкрытый уже шепот:
-Восстание! Будет восстание!
-Это не восстание, это бунт.
-Ошибаетесь, господа, это революция!
Мы менялись. Вернее, мои товарки менялись, а меня какая-то сила оберегала. Я не затяжелела, я не заболела и не была убита или изувечена. Мне везло. Я оставалась.
Ночами я слушала от одного, как нужно резать и бить всех, кто называет себя «патриотом», а на деле – только предатель нации и божественного провидения. Потом от другого, в ту же ночь я слышала, что «бог ошибся, и трон надлежит выбирать людям, ведь людям с ним жить».
Однажды одна из моих товарок неосторожно заметила, хмельному клиенту, что тот не голос божий, чтобы рассуждать. Она когда-то росла в очень набожной семье, ее отец был священником и был убит…
Клиент выбил ей все зубы, а хозяйка выгнала прочь на улицу. И ни я, ни кто-то из нас не сделал ничего, чтобы защитить ее или найти.
Мы просто молчали. Молчали и ждали грозы, что собиралась в воздухе.
Во мне тогда тоже не было женского. Я одевалась, украшала лицо белилами и красила губы кровавой помадой. Я расчесывала волосы жестким гребнем, чтобы нравится моим клиентам и чувствовала себя, по меньшей мере, куклой.
Я не понимала, как эти тела, вваливающиеся к нам, пахнущие потом и пойлом, могут всерьез кому-то нравится. От кого-то шел запах гнили, от кого-то несло кровью, но мы были вежливы и покорялись, или отправлялись вон.
Я научилась отключать голову. Я отправлялась в своих мучительных ночах на юг, где снова и снова ходила босая по земле, и земля обжигала мне ступни. Я танцевала под солнцем, я кружилась там.
Наяву же я не чувствовала ничего. Моей единственной задачей было выживание.
***
Гроза ударила. Ударила таким потоком, явилась такой силой, что мне думалось, что никто не уцелеет в этом вихре и водовороте тел и имен.
-Приказы короля недействительны! Король – преступник! - понеслось по улицам и страшный рок звенел в домах.
Погромы. Беспорядки. Улицы сошли с ума. Газетчиков, приносивших дурные вести, убивали, затаптывали. Закалывали и резали в проулках пачками. Все обратились против всех. Кто-то возвышался утром, а вечером уже был убит, кто-то призывал к покаянию, а кто-то взывал к тому, что «надо положить тысячу голов и тогда нация спасется».
Наши же улицы стали хилыми. К нам редко кто заходил. Однажды, правда, ворвалась какая-то шайка и знатно побуйствовала с моими товарками, а мне повезло снова – хозяйка в тот день взяла меня с собой по делам.
Взяла без особой цели, на самом деле. Может быть, так ей было не страшно. Может быть, чуяла что-то, но… факт остался фактом. Мы вернулись на пепелище – шайка, изувечив товарок, сожгла наш приют. Последний приют.
-Пора расставаться, Сатор, - хозяйка даже не всплакнула. Она твердо взяла меня за руку и, не глядя на меня, попросила: - постарайся выжить.
Я не успела ее отблагодарить, а она уже бросилась прочь по улицам. Больше я ее не видела.
И снова остро встал вопрос выживания.
***
Гроза набирала обороты. Голод и пустота в желудке тоже. Но было одно разительное отличие – народ, к таким как я…подобрел! Я не шучу. Если раньше на меня при свете дня смотрели как на отребье, отброс общества, а кто-то откровенно презирал меня, боясь коснуться, то сейчас такого не было.
Я пыталась предлагать себя на улицах, но я была не одна. Нас и раньше было в избытке, а сейчас и многие городские дамы наперебой задирали юбки, перенимая жажду жизни и ища выживание.
Но от нас больше не шарахались. Толку мало, но это было единственным благом для меня.
Я попала в трактир. На этот раз – помощницей жены трактирщика. Мы перебирали овощи, готовили, убирались, ходили за покупками, и было легче. Казалось, всё налаживается, наконец-то идет по спокойной дороге.
В желудке было еще голодно, но всё же! Забрезжила надежда. Странная надежда… мне стало мечтаться.
Мне было тошно смотреть на себя в зеркало, а раньше я была к нему равнодушна. Но теперь я смотрела и понимала, что отвратительна сама себе. Мне казалось, что у меня было другое лицо. Мне грезилось, что цвет глаз был тоже иным.
Мне стало тошно от взгляда на себя, впервые, со времен моего выживания. Чего-то перестало хватать, и то было не вызвано голодом или холодом. Тошно, было тошно.
И, впервые, со времен выживания, стало стыдно за себя. А ведь когда выживаешь, то плевать на методы.
***
Трактир сожгли. Я снова осталась без крыши. Я снова осталась без ночлега и снова перебивалась куском. Прибилась к нищим, вернее, к таким, кто был бы и достойным гражданином (теперь всех полагалось называть «гражданин»), но, в силу обстоятельств…
Гроза носилась. Носилась смерть. Кровь текла. Шумела история. А я снова выживала. И выживать было привычно и просто. Был один враг – смерть. Не было борьбы за власть, была борьба за новый день. И разговоры, в редкие ленные минуты.
***
За таких, как я, не заступаются. С нами можно делать все, что угодно и никто не скажет и слова. Нас можно насиловать и убивать, резать на куски, оскорблять, пинать…
Грабить нас только нельзя
