На темном дне

Скажите мне на милость, когда это было?..  Когда случились те жаркие дни судового ремонта, когда кружил я, как оглашенный, на плоту из пустых железных бочек вокруг тунцеловного сейнера, в одиночку зачистив борта от ржавчины, замазав суриком, и покрасив заново в ярко-синий цвет? И матросы с соседних «тунцеловов», уже парадно одетыми отправляясь в вечерний Лас-Пальмас, в шутку кричали нашему боцману:

- Отбери, отбери у него кисточку – время уже шестой час!

Славное было время! И жизненные мечты, и надежды на предстоящий рейс – все бурлило недюжинным энтузиазмом, с этаким бодрым поросячьим подвизгиванием: преодолеем временные, выстоим, прорвемся, победим! Тогда как, по факту дела по всем фронтам уже были – швах…

Бойко затеянные несколько лет назад реформы шли явно не в ту сторону –  огромный многомиллионной корабль под управлением доморощенных рулевых, сдавалось, напрочь сбился с курса и блуждал теперь в полном тумане. Чему так радовались умельцы ловить рыбу в мутной воде!..

И тунцеловный сейнер был неважный. Свежеокрашенный, красивый теперь с виду, он оставался гнилым внутри. Восемь чанов охлаждения, предназначенные для сотен тонн выловленного тунца, лишь травили змеевиками ветхих труб дорогостоящим, токсичным фреоном чистый воздух канарского курорта. Металл труб истощился от воды и соли донельзя, обветшав до жести, чуть толще папиросной бумаги. И латать бесчисленные дыры было совершенно бесполезно - сварщику просто не к чему было «прихватиться» дугой электросварки: металла в трубах давно уже не было.

Но упрямый капитан все заставлял того сварщика с самого начала рабочего дня, и вплоть до его окончания, слезать в чан и воевать с дырами до победного – с перерывом только на обед. «Так, - гремел он в сердцах старшему помощнику, - сварщику, чтоб перекуры с чаепитиями по полчаса в каюте не устраивал, наладить спуск в чан чая… и водки!».

А капитан-то, на самом деле, был хороший! О двух высших образованиях морских, а первое и вовсе – Военно-морское училище. И воспитанием – интеллигент, и духом – настоящий моряк, и душой – хороший человек. Но, не его теперь было время. Простодушно взял у тунцеловных фирмачей нынешних - деятелей столичных из некогда братских республик - ссуду на постройку двухэтажного особняка, да вот теперь и отрабатывал. Эх, ему бы скорей на океанские просторы, где он однажды «на вот такое бровнышко шестьсот тонн голубого тунца поймал» (он так и говорил: «брОвнышко»,  сужая при том ладони рук, коими размеры того легендарного брёвнышка обозначал, с каждым разом все больше)! Конечно, там бы он лихо с кредитом рассчитался! Но, чтобы выйти в море, надо было ремонт завершить, и только чаны треклятые теперь и держали.

Вот только и оставалось – на пару и попеременно со старпомом в темных недрах чана бедолагу сварщика (что и запил еще от таких дел), искрившего сваркой внизу, караулить.

Еще на выручку дела было привлечено два моих собрата – матроса, что скребками ветхие трубы ковыряли - скоблили, подготавливая к «сварке». А по окончание работы сварщика, красили те в три слоя: может, хоть на краске держаться будут!

Мартышкин труд!

Худые трубы зияли все новыми и новыми свищами, сварщик ,уже закрыв глаза на все, ляпал латку на латке, бедные матросы замазывали тремя слоями сурика трубы со всех сторон. Так шло изо дня в день, и всем было ясно, что чанам надо задать капитальный ремонт. То есть, буквально все старые трубы срезать подчистую и заменить новыми.

Но, это ж какие фирмачам траты!

В общем, ситуация была патовая. Все семь других сейнеров тунцеловной флотилии уже убыли в просторы Атлантики, а наш никак не мог покинуть серый причал.

В конце одного серого и бесплодного дня – ближе уже к окончанию ремонтной эпопеи, я, которого, как заслуженного героя покраски бортов, в чанах пока не гноили, по какому-то делу наведался в рыбцех. И, проходя мимо открытого чана, заглянул вниз – там были мои товарищи…

Вдвоем, они сидели в полутьме, неудобно примостившись на пологий боковой выступ, как невольники в невольничьей яме. Поставив скребки рядом, устало сложив на коленях натруженные руки.

Быть может, только что ребята на перекур и присели.

- Эй,  - нагнав начальственной строгости в голос,  гулко пробасил в чан я, - а чего это мы там расселись?!

Конечно, я полагал, что бедолаги оценят мою добрую шутку – ведь только тем и мог товарищам сейчас помочь.

Но, искаженный акустикой гулкого чана рык бездельника весельчака возымел совсем иное действие…

Два забитых матроса, не смея и головы поднять, безропотно поднялись, и, ухватив скребки, вновь принялись за бестолковый труд.

- Ей – ей, мужики, - уже совершенно своим голосом возопил вниз шутник-балагур, которому вмиг сделалось страшно стыдно за свою дурацкую выходку, - это же я, вы чего?!.

И только тогда они распрямились, глянули вверх, и, разглядев меня, разразились руганью, проклятиями и угрозами самой, что ни на есть, физической расправы – не то, что скорой, но даже немедленной.

По счастью, все так и осталось на словах – вылезать товарищам из чана было еще не время, да и улыбки они прятали с трудом.



Вспоминая тот случай, горько теперь улыбаюсь и я. Ведь, ничегошеньки, по сути, не изменилось с тех времен – а ведь почти четверть века минуло! Разве что, временные трудности стали постоянными, и преодолеть их уже нет никакой возможности. Но разве мы, напрочь забитые проблемами, запуганные со всех сторон, подняли головы и распрямились? Только что, теперь и я там, на дне темного чана – с парнями. И головы поднимать уже не велено.


А, спросите, чем дело то с трубами-то кончилось?

Вышли-таки мы на промысел, где капитан окончательную победу чанов в нашей с ними борьбе публично признал. Отмаялись больше полугода, калечным судном путаясь по курсу у флагманских тунцеловов. Их капитаны как черную метку тянули решение, кому в очередной раз идти под вечер к нам за жалким уловом - сами-то заморозить мы не могли. Зато стращали своих провинившихся моряков нашим судном исправно: «Еще раз, и я тебя туда, на фиг, спишу!» - вот такая от нас была наибольшая польза.

А по весеннему приходу в Санта-Крус обветшалые трубы в чанах бойко вырезали вместе с креплениями, смонтировали новёхонькие, блестящие (которые, впрочем, тут же покрасили от греха подальше), и сейнер стал ударником тунцеловного труда – все дела.