Зачем нам в России милосердие?

            
  Невыдуманная история из нашего недавнего  прошлого. 


                Это были  памятные  девяностые  годы. Трудные годы для страны и сверх трудные -  для ее населения. Москву  наводнили  беженцы  из бывших  республик  Союза. Появились беспризорники. На вокзалах, у станций метро, у крупных магазинов стояли, сидели и даже лежали  попрошайки. Чаще  всего  женщины с маленькими  детьми.

                Оставаться безразличным  к подобному  зрелищу  было  невозможно. Пройти  мимо них равнодушно – тоже. Но их  было слишком и  слишком  много. Давать им деньги – сложно! На всех  денег, конечно же, не  хватало. У самих все было тогда в обрез.  Поэтому приходилось  усиленно делать вид, что ты занят или занята и ничего не замечаешь вокруг. Хотя, порой, от увиденных картин  сердце  готово  было разорваться  в буквальном, а не в переносном смысле этого  слова.

                На  маршруте  Анны  Алексеевны, ведущего научного сотрудника офтальмологического отделения Московского Областного Научно Исследовательского Клинического Института МОНИКИ, кандидата медицины,  было два таких  места, где попрошаек и  беспризорных  всегда  было много.

                Это был, конечно же,  вокзал, куда она приезжала по утрам на электричке, место  прохода  от платформы до метро,  и  выход  у станции метро «Проспект Мира»,  когда идешь от станции до подземного перехода  через «Садовое  кольцо».  Особенно  тоскливо  было  у станции  «Проспект Мира».  Здесь уж  лучше было  идти с закрытыми  глазами и с заткнутыми ушами. Потому что привыкнуть к подобному зрелищу  нормальному человеку было невозможно.
       
                Как-то поздней осенью,  в жуткую  непогоду, когда  Анна  Алексеевна  выскочила из метро и почти побежала к подземному  переходу, доставая на ходу  из сумки  зонтик, а он, «проклятый», зацепился там за что-то и никак не хотел из сумки  вылезать.  А  с  неба в тот  момент сыпалось и лилось что-то наподобие жидкой манной  кашицы из снега с мелким дождем. И она тогда  остановилась, чтобы  вытащить  все-таки  этот  свой «проклятущий» зонтик. Зонтик вытащился и с треском  раскрылся  И в этот  момент перед ее глазами предстала  картина, от вида которой у нее разом захолодело в груди.

                Около  ступенек  входа  в супермаркет, на куче смятых  картонных коробок, уложенных прямо на мокрый асфальт, под неким  подобием тента, сооруженного из полиэтиленовой пленки и обрезков деревянных  палок., сидела молодая женщина среднеазиатского вида в большом  темном  платке, надетом  поверх какой-то  маленькой, тесной «куртяшки» и крест накрест завязанном на спине.

                На ее коленях лежал  маленький  ребенок, закутанный в цветное одеяло и обеими руками крепко  прижатый к ее груди.  Женщина слегка покачивалась взад-вперед всем корпусом своего  маленького, худенького тела и, уставившись куда-то в небытие ничего не выражающим взглядом, что-то заунывно бормотала на непонятном каком-то,  гортанном языке. Рядом с ней на асфальте  стояла  жестяная  банка с кучкой лежащей там мелочи и смятых денежных бумажек.

                Люди равнодушно проходили мимо нее по лестнице, кто в магазин, кто из магазина, кто просто шел по  асфальту  тротуара по  своим делам, шли мимо нее, как идут мимо пустоты, мимо чего-то  такого, малосущественного и  незначительного, не стоящего никакого их внимания.

              Зрелище было, в общем-то, чересчур  уж  знакомое и совсем привычное,  но настолько дикое и неправдоподобно кошмарное, даже  противоестественное, что Анна  Алексеевна, замерла, глядя на нее, не в силах  стронуться с места.

                Женщина  перестала качаться,  подняла на нее глаза и, пробормотав что-то на  непонятном  для нее языке, протянула к ней руку с  сжатой в горстку ладошкой. Ладонь была маленькая, не  слишком  чистая, с тонкими длинными  пальцами  и  неровно  обрезанными,  словно  обкусанными  ногтями.  Пальцы  ладони слегка, но заметно подрагивали…

              Анна Алексеевна  смотрела  в  черные, слегка  удлиненные к  вискам, грустные прегрустные  и какие-то просящее  виноватые глаза этой маленькой женщины, на ее подрагивающие пальцы и ей  почему-то стало очень и очень стыдно.

              Она почувствовала, как жаром  загорелись ее щеки, а лоб  прошибла  испарина. Ее рука  сама опустилась в сумку, достала бумажник, открыла его, пальцы сами сгребли все, что  было в большом кармашке, и рука, вылетев, из  бумажника, разом очутилась над  жестяной коробкой и высыпали туда все деньги.

                Губы женщины  дрогнули, приоткрыв ровные и неожиданно белые зубы, и она произнесла  по «русски», но с сильным  азиатским  акцентом,  хриплым,  грудным,  звучащим чуть ли не  изнутри, сильно простуженным голосом:
          -- Спасибо тебе, женщина…

                Слово  женщина  она  произнесла, как  «жэнщина», у нас  так не говорят  и от этого Анне Алексеевне  стало как-то неуютно и холодно, словно она нечаянно подсмотрела нечто такое, совершенно  непозволительное  для постороннего взгляда, слишком личное и интимное. Не  ее…

                Она отвернулась от  женщины и  быстро пошла прочь, то  переходя на бег,  то снова возвращаясь на шаг.  Она не знала, сколько бросила денег этой женщине. Да и не в деньгах было здесь  дело. А в чем?!  Она не  знала. Но  слезы  душили ее. И она никак не могла успокоиться.

                И пришла она на  работу в состоянии  полнейшей прострации. Чуть ли не истерики.  И ее начальница, почтенная семидесятилетняя  Ольга  Борисовна Чемцова,  заведующая  отделением офтальмологии  МОНИКИ,  доктор медицинских наук,  долго  потом успокаивала  свою  молодую сотрудницу, отпаивая  ее  то кофе, то валерьянкой, а то и просто прижимая ее к своей большой груди  и молча гладя по голове своей большой натруженной ладонью.

                Я не знаю, что было на душе у этой женщины, прошедшей в двадцатом веке все огни и все воды Российского "лихолетия", но не потерявшей своего женского достоинства и ухитрившейся несмотря ни на что и вопреки всему на свете стать не только матерью трех детей, но и  одним из ведущих Советских ученых офтальмологов. Право, не знаю. Она просто молчала, прижимая к себе эту маленькую, тоненькую и хрупкую на вид доктора девочку, своего коллегу, выросшую в Советской России, и никогда в жизни не видящей ни беспризорных, ни нищих, ни  обездоленных граждан своей страны и никак не желающей привыкать к звериной жестокости новых Российских порядков.

***
             


©