Сангвиник

... и вот, после смерти последнего из отдаленных родственников, он очутился (по делам проклятого наследства) в этой громадной, допотопного вида квартире, наполненной стоячим мерцающим воздухом.

Мужчина возраста «осеннего плодоношения». Конституцией он сходен с плотным, пышущим жаром французским бульдогом. Мягкогубый, рубиновощекий. Ярко-черные тонкие усы, такая же бородка-запятая. И притом – инеистые голубоватые глаза.

Осмотр анатомии жилища. Обход внутренностей.

Обтянутые траурной материей зеркала, добротная, крупного помола, пыль – на столь же добротных, полноценно-объемных, необтекаемо-шестиугольных предметах. Лоснящиеся полуцилиндры книжных корешков, разграниченные поперечными ребрами; подгнивающие, но почтенные фолианты (они темны и кожисты).

Он одышливо оседает на стул, рядом с письменным столом, включает алый светильник.

Лампа подсвечивает эстампы, шахматно расположенные на белой стене, на обоях с повторяющимся узловатым растительным узором.

За дверью прогрохотало что-то железное, пронзительные подъездные крики, страшные завывания пьяных.

Он печально смотрит на гравюры, на эльфические волшебные фигурки каких-то розенкрейцерских графов и герцогов в мушкетерских облачениях, со шпагами в руках, в разнообразных эротических и фехтовальных позициях. Они напоминают миниатюрные подсвечники.

Весь день лил тяжелый холодный дождь. Сейчас, под вечер, разошлось небо на западе; краски меда и розового масла, с красноватым подмалевком, мягко зажглись на бордово-кирпичных сооружениях, на посвежевшей золотой зелени деревьев.

Ему нравится это смешение дневного и искусственного освещения.

Последние недели перед сном, каждую ночь, он изнуренно воссоздавал в воображении длинную и веретенообразную, двойную, как скорлупа ореха, ладью – орудие жестокой персидской казни, скафизма: пожирания живой человеческой плоти червями и насекомыми.

Две створки этой лодки-личинки – словно спаянные в объятиях бесстыдно-нагие любовники. В его жизни имелось бледное подобие «взаимной любви» (при всем его природном пылании к противоположному полу); это произошло с дамой нетяжелого поведения, за полновесные билеты государственного банка.

Обычно он вспоминал детство сознательно, почти насильно извлекая из рундука памяти медальоны отдельных мгновений, изолированные и совершенные. Но сейчас – как будто наплыв расплавленной магмы. В ней, двумя нетающими неравными параллелепипедами плавают: мощный желтушно-серый матерчатый том «Трех мушкетеров» и бархатистый на ощупь, глянцевито-оранжевый, почти карманный «Философский словарь».

«Солипсизм». Статья, так испугавшая его в детстве, ведь буквально то же чувство тотального сновидения жизни он начал испытывать именно тогда, в двенадцать лет.

В глазах мутнеет от волокнистых мушек. В ушах – свистящий гул, такой, когда прижмешь к ним морскую раковину.

Кровавая пелерина облипает поле зрения. Он осторожно сползает на пол.

Обездвиженного, его точно истязают старой восточной пыткой: сквозь жертву, прободая промежность и анус, прорастает многорукое древо; и теперь он стал тем несчастным, которого мучают; могучие ветви и побеги вплетаются в артерии и вены, заполняя желудок, легкие, все тело. Наконец, острие древесного клинка прорывает темя и фонтаном вырывается наружу.

По сторонам от пышной кроны вспыхивают две фигуры; они неуловимо истончаются и превращаются в две узкие, высокие свечи, белую и черную, как столпы Якин и Боаз. Потом – обе они становятся насыщенно-карминными; языки их, продлеваясь вверх, взаимно притягиваясь, изгибаются и соединившись, сплетаются в огненную арку.

Незрячими уже, растворившимися в едкой крови глазами он видит таротный арканум – это Иерофант.

Кардинальская красная митра.

«Как звучит мое имя?...»