КАК МИШАНЯ К ЦАРЮ ХОДИЛ

жуть пробирает, снова хочется под кустики, оросить влагой, наружу просящейся, травку зелёную и листики, под ветром трепещущие.
    Вдруг один останавливается, в форме, погоны от толщины звёзд просто тонну весят и блестят золотом, смотрит через очки внимательно. «Ты к кому это направляешься?» – грозно спрашивает-интересуется. А я и оросить траву сразу так, и перехотел от испугу: «А-а-а… вот направил меня служивый-постовой к самому главному», - и показываю рукой назад, в направлении башни. «К самому главному?» – бледнеет лицом в форме с погонами весом с тонну. «Да, - робость пропадает, - к нему. А что, нельзя, что ли? Имею конституционное право!» Бледнеет пуще прежнего обладатель тоннажных погон: «Конечно, имеешь, и право у тебя и обязанности, проходи, будь добр!» – и ручкой в перчаточке резиновой на дворец под крышей позолоченной указывает. Я ему, мол, мерси-спасибо, - и удаляюсь тихонечко, шаркаю подошвами.
    Не устаю взор усладить видами: как же хорошо-то внутри кремля! Церковка тут, церковка там, дворец один, дворец другой, краше и строже формами архитектурными. Государевы люди с папками-портфелями шастают чёрными молниями. Все куда-то спешат-торопятся, бегут, задыхаются и по телефонам на ходу разговаривают, слюной захлёбываются.
    Подхожу к дворцу под золочёной крышей. Гляжу, меня уже дожидаются. Двое из ларца, одинаковы с лица. Стоят и чуть не пританцовывают; то ли от радости встречи со мной, то ли от нервозности, опять-таки, что встречают дорогого гостя. Лица у них серьёзные, бледно-сосредоточенные, губки сжаты, бровки к переносице, строгость сплошная. Мне бы проникнуться и сострадание проявить. Я же едва от смеху не поперхнулся. Но сдержался. Выдержку имею и контролирую эмоции, как сейчас модно говорить: всё по фэн-шую!
    Стою перед двумя, одинаковыми с лица, выпрыгнувшими из ларца. Они все вибрировать начали, мол, очень рады вас видеть, как, дескать, хорошо, что пришли, мы-де вас ждали-ждали и ждать устали, а вы тут на горизонте нарисовались, и страдания наши облегчили.
    Расшаркиваются передо мной, подошвами сапог начищенных по дорожке ковровой елозят, подковками на каблуках так и трут, будто искру радости извлечь из матерьяла дорогого желают. «Так это вы к нему?» – вопрошают меня, и лица ихние стократ серьёзнее становятся. «Я, - отвечаю, - к самому главному! К Царю! Мне сказали, что он на черноморском побережье аквалангирует, древнегреческие вазы и амфоры у берега находит, достает, археологам прямо в руки передаёт». «Врут, - отвечают, шаркая сапожками, двое из ларца, - врут завистники, он завсегда тут, на рабочем месте, в рабочем кабинете, за столом сидит и думу думает, как усложнить-облегчить жизнь народную». «Значит, наврал мне служивый-постовой?» – играю артистично удивление. «С три короба, - отвечают мне одинаковые с лица, - им постовым соврать, что раз плюнуть и затем ножкой, - и показывают вдвоём, перед этим плюнув на дорожку, - растереть. Борешься с ними, борешься, мучаешься, учишь, а они всё никак не переучиваются, - сокрушаются двое из ларца. – Так проходить-то внутрь будете?» И смотрют на меня заискивающим взором, мне ажно стыдно перед имя стало, будто подсмотрел за ними нечто, их компрометирующее. «Буду, - дипломатично отвечаю, - куда позволите?» «Сюда! – они открывают передо мной сразу две створки высоченной двери с резьбой и накладками медными отполированными, - проходите, пожалуйста, на нас не серчайте, служба у нас такая – шибко тяжёлая». Киваю им и говорю: «Никто не обещал лёгкого хлеба и кваса кислого». «Ох, не обещал никто!» – всплёскивают они руками и жестом приглашают пройти вовнутрь.
    Внутри мне навстречу летит приятная прохлада кондиционеров и сбивающиеся с ног меркурии-посыльные с подносами-разносами, уставленными стаканами-бокалами с разными напитками. «К нему?! – вопрошают, задыхаясь, и с ног едва не валясь от радости переполняющей, - неужели сподобились?» «К нему, - отвечаю важно, губку нижнюю слегка вниз опускаю, – а что, нельзя что ли? Имею право конституционное!» А они уже расшаркиваются, уж так стараются, дым почти из-под подошв идёт: «Конечно, имеете право, не токмо конституционное, но и человеческое и общенациональное, так как он наше государственное достояние! Испить с пути-дороги ничего не желаете?» Выпрямляю спину: «Спиртного – ни-ни – в  рот не беру!» Они едва на пол не сели: «Ой, как же так-то получается нехорошо-некрасиво! Что же это нас-то не предупредили! Мы бы вам и кваску свежего из погреба кремлёвского принесли и сбитень медовый приготовили».
    Смотрю, они нешуточно лицом бледнеют, губки подрагивают. Успокаиваю их, мол, не обязательно квас-сбитень, можно простой воды водопроводной, коли, родники-ключи у вас перевелись. Уж как обрадовались эти меркурии с подносами-разносами: «Есть ключи, не перевелись, а уж как вкусна вода в ключах, а уж как свежа и так холодна, что зубы и суставы ломит!»
    Смягчился, думаю, пошто зазря служивых конфужу. Они стараются в силу своих возможностей, а чего не получается, так и кремль не сразу строился. Пока додумались из кирпича возвести в небо синее стенами да башнями со шпилями, не единожды деревянный огнём поедался.
    «Ладно, - говорю им, - куда идти мне, укажите, пожалуйста». Не уловил момент, когда народу тьма тьмущая набежала. Все глазеют на меня, как на чудо морское иностранное; напирают друг на дружку, лезут, чуть ли не по головам, все хотят меня увидеть своими глазами и все одно и то же талдычат: «Что, это он, издалека пришедший увидеть самого главного и поговорить с ним по душам? Ах, какой смельчак! Ах, какой молодец! Какая прелесть! Какой душка! Ну да, ну да, - перечит кто-то, сыплет кому-то перцу под хвост – это у них запросто: смелого пуля боится, смелого штык не берёт!» «Ага! – думаю радостно и взволнованно, испарина не токмо на лбу выступила крупными каплями, подмышками упрел, будто из-под дождя в помещение зашёл, в местах интимных влажно стало, - вона как вы, соколики-орёлики, запели-зачирикали! А что дальше будет?!»
    Толпятся, толпятся, грудятся, кто-то протягивает блокнотик с ручкой, - поставьте, плиз, автограф, чтобы момент сей исторический запечатлеть на всю оставшуюся свою жизнь, ваша-то ужо к концу-то приближается!
    Ну, давай чиркать в блокнотиках да на бумажках, - подозреваю, даже на туалетных, - оставляю слова, почерк у меня корявый, слова как росчерк смелый смотрятся, да так красиво и винтажно, будто всю жизнь тем и занимался, что раздавал автографы направо, налево: «Берите! – не жалко! – мы люди щедрые!
    Чиркаю ручкой и понимаю, что с таким успехом, я никогда на аудиенцию к Царю не попаду. Тут, будто кто мои мысли прочитал. Слышу зычный голос: «А ну, осади, дайте человеку свежего воздуху, чего насели, не вас развлекать пришёл ходок из народа, издали, из глубин земли нашей, с Царём беседовать!»
    После слов сих, - не поверите, - я сам себя зауважал стократно: вот как, мол, обо мне говорят! Ходок из народа! Из глубин земли нашей! Слёзы по щекам льют не переставая! Плачу от радости и остановиться не могу. Да и не желаю. В основном плачу, когда лук чищу, а от радости – никогда прежде. 
    Подходит ко мне обладатель зычного голоса. Росту исполинского, быдто с лубков сошёл богатырь русский. Власы русые вьются, бородка кучерявится. Костюм словно из тумана сшит, клубами переливается, или в глазах моих тогда что переливалось, не помню. «Если не ошибаюсь, Мишаня? – обращается ко мне исполин, голову наклоняет, в глазах голубых, - так и вырывается сказать, в арийских, - доброта и понимание плещутся. Не дожидается ответа. Указывает ладонью, три моих в одной его поместятся, направление. – Проходите, Мишаня, пожалуйста! Уважьте! Царь вас давно дожидается».           
    Не помню, как дошёл до двери в кабинет царский ведущую. Думал-представлял, она вся из красного дерева, позолотой покрыта да каменьями драгоценными украшена. Оказалась дверца-то маленькая, неприметная, поначалу принял её за панельку, стену украшающую. Смотрю на исполина. Тот кивает головой: «Царь наш скромен. Во всём и всегда». Открывает дверцу и говорит внутрь тихо, благоговейно, проникновенно: «К вам Мишаня прибыли!» Поворачивается ко мне: «Проходите, Мишаня, вас ждут!»
    Не прост вход в кабинет. Притолока низкая, нагнулся, шаг-другой и в мир другой попал. Кабинет большой, высокий, скромностью в нём не пахнет: позолота всюду, кость слоновая, бархаты и парча по стенам, коллекция оружия старинного и современного.
    Оглядываюсь, ищу Царя, где он, представлял его во сне и наяву исполинского росту, макушкой с потолка пыль сметающего. Никого не вижу. Стол, снедь, сервировка барская, самовар начищенный боками сияет, два стула. Растерялся. Думаю, что за наваждение. Вдруг смешок дробный раздаётся. Поворачиваюсь на звук и …
    Вижу того, кто смешки серебряными рублями по полу рассыпает, бухаюсь на колени, лбом пол бью – признал сразу в нём Царя! Такая от него харизма бьёт под дых, не признать, дебилом быть.
    Царь сидит на стуле. Халатик на ём стёганый цветной из матерьялу дорогого. Пуговицы из изумрудов. Воротник норковый с низким ворсом.
    - Здравствуй, Мишаня! – говорит Царь.
    - Будь здоров и ты, батюшка Царь! – снова лбом в пол.
    Он смеётся:
    - Прекрати, Мишаня, паясничать. Наслышан о тебе. Мы ведь тут встречаемся без галстуков. Можно протоколу не следовать.
    Лбом в пол застыл. Боюсь глаза на него поднять.
    - Вставай, Мишаня! Не смеши! Смелее!
    Встаю. Перед глазами радуга. Голос только царский слышу, ласковый, добрый, в душу проникающий.
    Говорит он мне: «Мишаня, проходи, будь добр, располагайся, будь как дома». 
    Отвечаю я ему, что не могу у него быть как дома. Он удивляется, ажно руками всплеснул, хитро так, как кот, когда на мышь смотрит, улыбается, говорит, почему не можешь, объясни, пожалуйста. «Ну, это мне раз плюнуть, - говорю ему, - дом у меня небольшой, но уютный, всё в нём стоит там, где положено, даже где и положить негде, то стоит вертикально». А он мне: «Что же в моём дворце тебя смущает, мол, тоже всё стоит на своём месте, где и сто лет назад, и двести стояло и через сто лет стоять там же будет».
    Хитёр бобёр, но мы, охотники смекалистее! Тоже так с хитринкой, глаза прищурив, говорю ему: «Всё-то оно так. Дворец покрупнее моего дому будет и стоит всё в нём, но не тобой всякая вещь любовно за свои кровные приобретена да на своё место заботливо поставлена. Картины на стенах висят. Кто их окромя тебя видит, кто красотой красок и пейзажей любуется, кто может потрогать руками старинные вазы, повертеть в руках и не бояться, что ежели упустит, ему не выпишут счёт через твою канцелярию-бухгалтерию и те драгоценные осколки вазы выльются ему в горькие слёзы детишек и гневную брань жены? Всё, куда глаз ни кинь в твоём дворце – оно как чужое. Нету в каждой комнате уюта. Не отрицаю, говорю, комфорта здесь хоть ложкой греби, но нет тепла человеческого, нет души в стенах, покрытых позолотой, во всех этих гипсовых колоннах и лепнинах нет естественности. Холодно тут у тебя; так что, прости, говорю ему, мил человек, хоть ты и большая шишка, но расположиться у тебя как у себя дома не смогу. Лучше как в гостях. Разницу чуешь?» Он мне: «Не понимаю, Мишаня, о чём ты говоришь?» Я ему: «Чем дом чужой от дома