Номенклатор. Глава 4

хмурится взглядом в его сторону: «А, явился, не запылился, Марк Антоний, не слишком благонадёжный для моей диктаторской власти человек. Надо поймать его на противоречивом слове и сгубить», то матрона Марка Антония, Антония, смотрит ему в спину не так уж и послушно, а она смотрит ему в спину принципиально по-своему и чуть ли не задумчиво.
И вот такие внушённые Плинием мысли Марку Антонию, должны были обратить его внимание и затем уже гнев безумия на Аппендицита Полибия, кто всем самим собой и вызвал в Антонии всю эту, не свойственную благочестивой матроне задумчивость. Где теперь он на пару с Антонией, за спиной Марка Антония воображают себе такого похотливого качества невообразимые поступки, но уже не только за его спиной, а в глубине покоев его спальни, что даже Полибию удивительно не видеть, как у Марка Антония ещё спина на этот счёт не чешется.
Но Марк Антоний, насчёт которого Плиний совершил такую грубую ошибку, не учтя его общественную и гражданскую позицию и столь большую его занятость и погружённость во все эти государственные дела, которые и оттеснили в нём все его приземлённые мысли, направив его ход мысли в эти высокие сферы, руководствуясь этими своими жизненными приоритетами с того времени, как только он пересёк рубеж седины на висках, то есть зрелого мужа, в момент закаменел в лице и схватился рукой за кинжал, спрятанный в одеждах тоги, как только услышал такие неприкрытые намёки Плиния на имеющий место заговор в сенате. Где ему единственное, что осталось неясно, то против кого замыслили заговор заговорщики. И если против Цезаря, то тогда он должен хорошенько подумать, присоединиться к этому заговору или нет.
– Цезарь в последнее время на меня не слишком милостиво смотрит и отвергает в сенате все мои законодательные предложения, а это склоняет меня сказать да заговорщикам, – несвойственно для себя, быстро про себя рассудил Марк Антоний (когда его прижмёт, то он на себя не похож и быстро соображает), – но, с другой стороны, я должен знать, кого на место Цезаря метят заговорщики, и если не меня, то я вынужден выказать сомнение в успехе всего этого дела. – А если против … «А против кого, кроме Цезаря, ещё можно сделать заговор?», – Марк Антоний на этом месте столкнулся с необъяснимой для себя загадкой.
Что и спасло Плиния от пристрастного разговора с Марком Антонием и выяснения им имён всех заговорщиков. Но только на время. Ведь пока Аппендицит Полибий задирает перед ним нос, то он не успокоится до тех пор, пока не займёт его место, которое с некоторого недавнего времени стало ещё более привлекательно выглядеть в связи с тем, что под началом Аппендицита Полибия начали выходить протоколы сената и римского народа, как он говорит, а так-то нельзя нисколько верить всему тому, что он говорит, а он всего лишь является письменным проводником мыслей секретарей сенаторов, поручивших ему вести на глиняных таблицах эти протоколы сената и римского народа.
Что же касается сейчашнего появления Аппендицита Полибия перед лицом Цецины Порция с этим его провокационным вопросом-заявлением, подразумевающим в Цецине Порции наличие безнравственных качеств и деспотизма мыслей в сторону своих сограждан, кого он терпеть видеть рядом не может и еле сдерживается в лице, чтобы тошнотным видом там не отобразиться, то Публий сразу его раскусил. Он подослан сюда врагами и соперниками на выборную должность Цецины Порция, на кого они в открытую от своего бессилия и трусости не решаются нападать, вот они и подсылают к нему вот таких провокаторов, как Аппендицит Полибий.
Кто находясь так близко от гущи событий в сенате, на расстоянии своей собственной руки, с помощью которой в письме и в словах оживают все эти события в сенате, не смог справиться с обуявшим его всецело тщеславием, изнутри него нашептавшего ему о том, что без него и его художественного таланта, все эти ежедневные будни жизни сената были бы затёрты временем, но он так их красочно и увлекательно живописал, вдохнув в них новой жизни, что ещё долго об этих буднях сената будут помнить люди, прочитавшие эти сводки, недоумевая по очень долгу над тем, что тобой было прописано в этих протоколах – это что, бред или мне привиделось?!
Где и сами участники описанных тобой событий в буднях сената, сенаторы, трибуны и другие важные, с правом законодательного слова люди, плюс обязательно Цезарь, будут ломать свою голову над этим ребусом, прописанным в вышедших сегодня протоколах. Где один из сенаторов, отчаявшийся уразуметь, что есть правда, а что вымысел в этих протоколах, переспрашивая вначале себя с испугом: «Неужели я это говорил, а потом требовал от Цезаря немедленно разрешить мне быть с ним на дружеской ноге?!», а затем не слишком прямолинейно, а скорей запутанно, чем понятно, уже спрашивал о том же у тех сенаторов, кто и сам был участником всего этого столь невероятного события.
– Скажи, Гней Пизон, был ли я вчера в сенате… – На этом месте находящийся не в себе и в полном испуге сенатор…а он уже и сам забыл своё имя от обуявшего его страха, сделал многозначительную паузу, чтобы выяснить для себя точно, а был ли он вчера в сенате (может всё-таки не был? А?), и не плод ли его и ещё чьего-то воображения всё то, что было описано в протоколах сената. Но по угрюмому лицу Гнея Пизона, не желающего с ним даже пересекаться в стенах сената и знаться, а уж не то что бы говорить, видно, что он зря на такое чудо надеется – был ты вчера на форуме, и всех своих бывших товарищей по сенатскому сословию поставил в неловкое и нет тебе никакого прощения положение.
И забытому всеми по имени и как его звать сенатору, что для него не самое сложное в жизни, а самое для него сейчас волнующее это то, что о нём теперь каждый момент помнит и сжимает злобно свои челюсти в его сторону Тиберий Цезарь, о ком ещё Август говорил: «Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!», заканчивает этот свой вопрос. –… столь откровенно-прямолинейным?
А Гней Пизон, кто и сам прослыл в глазах Тиберия Цезаря человеком вольнодумствующим и невоздержанным на циничные высказывания своих мыслей в его сторону, вот совершенно не желает быть ещё и замеченным в таких близких отношениях с этим смутьяном, сумевшим, честно сказать, очень ловко поддеть Цезаря своим словом. И он для того чтобы поскорее и навсегда расстаться с этим компрометирующим его сенатором, всё как было вчера им заявлено прямо в спину Цезарю, ему на голову и на плечи взваливает.
– Так и сказал, – делает заявление, оглушающее сознание этого невоздержанного на мысли поступки сенатора Гней Пизон, – иные медлят делать то, что обещали, а он медлит обещать то, что уже делает. – И как понимает павший в себе сенатор, то все уже в сенате и главное Цезарь знают, кто это в сенате такой смелый и с таким интересным чувством большого юмора, когда Цезарь находится к нему спиной. И даже совсем не трудно предположить этому так усложнившему свою жизнь сенатору, что его сейчас там ждёт на форуме – Цезарь с язвительной ухмылкой и взгляды любопытства со всех сенаторских сторон.
И только сенатор Аспий, как вдруг он себя по имени вспомнил, показался в зале заседаний, как Тиберий с выразительной ухмылкой, со словами: «А вот и он, кого все мы только ждали, и даже немного заждались», поднимается со своего места и идёт встречать Аспия, кто так отличился, что Тиберий его до конца его жизни запомнил. О чём он прямо и сказал с ходу Аспию, в конце добавив. – А так как сам понимаешь, Аспий, что я долго и по многому знаний в голове держать не могу, я всё-таки самого высокого призвания государственный муж, и моя голова всегда должна быть свободна для новых знаний и готова к новым вызовам, то я решил тебя запомнить только до сегодняшнего дня. – И не успел Аспий сообразить и спросить хотя бы самого себя, что это может значить, как он схвачен стражей Тиберия и уволочен ею в такое далёкое место, о котором никто из здесь находящихся знать не хочет и не знает вслед за ним.
В общем, ответил Тиберий всем на свой счёт ожиданиям Аспия – он делает то, что медлит обещать.
И вот этот Аппендицит Полибий, отчасти не зря многого о себе вообразив насчёт собственного величия и значения в освещении сенатских будней, где от его, может не совсем прямого вмешательства зависит столько людских судеб или проектов ими составляемых, – типа случайно пропущу запятую и всё, законопроект обречён на непринятие, а человек поклявшийся, что голову свою отдаст на отсечение, если он не будет положительно принят народом, вот уже и всякой мысли в своей отдельно от туловища голове не ощущает, – посчитал, что он способен на большее и не стал отсиживаться в стороне от всех свершений и событий в Городе, а сам решил принять в них непосредственное участие или в его случае, заняться вмешательством. В результате чего он собирался достичь такого для себя почётного положения, где уже о его деяниях будут вестись летописи (что и говорить, а замыслы у него грандиозные).
А вот тут как раз такое немаловажное событие для Города, как выборы, близится и затем настаёт, где он может раскрыть все свои таланты. Но вот только Аппендицит Полибий не был знаком с Цециной Порцием и по своей излишней самонадеянности несерьёзно отнёсся к этому своему подходу к нему. И как результат… На это и посмотрим.
Так Аппендицит Полибий так и не дождавшись ответа на свой первый вопрос со стороны Цецины Порция, да и не было у него такого в планах, сразу делает свои выводы из такого замалчивания Цециной Порцием своего ответа.
– Или ты только с достойными себя мужами заговариваешь и делишься словом? – с язвительной ухмылкой как бы вопрошает Цецину Порция Аппендицит Полибий. А Цецина Порций может быть всего лишь только во всём основательный муж и для него любая спешка неприемлема, вот он и не торопится заговорить с народом. Пусть народ сперва осмотрится, посмотрит на него и на себя, уразумеет, о чём будет к месту спрашивать, а о чём нет, два раза подумает над тем, что не будет уместно всем тут слышать, а уж затем задастся к нему вопросом-разъяснением его позиции по тому или иному делу. И если гражданин, жаждущий себя выделить из толпы таким вопросительным способом, подойдёт так разумно к этому делу, то Цецина Порций увидит в нём человека здравомыслящего, кто не языком сюда пришёл болтать, чтобы о себе громко заявить, а он выказывает свою гражданскую позицию, с желанием разобраться в деле избрания его, Цецины Порция, своим представителем во властных структурах.
А вот этот Аппендицит Полибий, сразу вызвал у Цецины Порция внутреннее отторжение по причине вот такой своей надоедливости и въедливости. Ему, видите ли, не просто всё хочется оспорить из того, чтобы он не сказал, а в его провокационных вопросах уже прослеживается желательный им ответ, обозначить его, Цецину Порция, человеком несговорчивым и ни с кем не считающимся. Тогда как всё это не так и он сейчас это докажет словом.
И Цецина Порций после небольшой борьбы в своём лице, – уж сильно он непримирим к людской самонадеянности, которую демонстрирует Аппендицит Полибий, кого бы он в другом месте, где бы столько народу не наблюдалось, так бы прижал за его горло, что тот бы и продохнуть больше