Крылья Мастера/Ангел Маргариты

Геронимус, и сломал карандаш.
Впервые ему ставили диагноз вот так, нахально гладя в глаза.
– По природе ты лирик, – поведал ему Булгаков, не замечая его душевного упадка. – А это что?.. Что?.. Е-моё?..
– Что?.. – икнул от страха Юлий Геронимус.
– Кич! Е-моё! – объяснил Булгаков.
– Че-е-го?.. – не понял Юлий Геронимус, в безумии выкатив на Булгакова свои кофейные, как у негра, глаза с прожилками.
– Понятия не имею, – громко ответил Булгаков. – Но кич точно!
На самом деле, он сразу понял, в чём дело: надо было придумать форму, которой ещё нет в литературе. Поэтому у Юлия Геронимуса, как у него с романом о чёрте, ничего не получалось. Но ничего этого, разумеется, он ему не сказал. Нечего учить бездарей, всё равно не поймёт, подумал он, с презрением взирая на Юлия Геронимуса, который после его слов погрузился в мрачное оцепенение, как в летаргический сон.
Но даже в этой ситуации недомолвок Юлий Геронимус впервые ощутил глобальность стоящей перед ним проблемы, и слегка очумел, глядя в бездонную пропасть, но ничего там не выглядел. Таким вещам никто никого не учит, такие «мелочи» дарятся между делом за бутылкой хорошего коньяка, в тесной компании, тет-а-тет, и стоят они большой славы и больших денег. Происходит это крайне редко и мало с кем. И Юлий Геронимус ещё в большей степени попал в зависимость от Булгакова. Ему хотелось по-дружески взять его под локоток и болтать, заглядывая в глаза, без умолку о литературе, дабы выведать то да всё, то да это, все-все секреты и тайны, в которых абсолютно не разбирался. Но он сдержался, сообразив, что только наивный дурак может вести себя так, для этого и созданы гении, которых доят, как кур. Он как раз и хотел услышать: как и с чего начинать, а не чистую в априори критику; как вдруг Булгаков с криком: «Эврика!» сам едва не потерял рассудок: он понял свою промашку, почему ничего толкового не выходит, а вкривь и вкось, и почему даже начала уловить не мог и начал с Понтия Пилата? Да потому что просто не понимал, какого начала, если такого, как в «Белой гвардии», то это ошибка копировальщика. Повторяться нельзя ни в коем случае, понял он. Аналогия была настолько очевидна, что его бросило в пот: надо быстрее писать «гвардию»; он, как параноик, не слушая Юлия Геронимуса, стал всматриваться в окна и озираться на тёмные углы его кабинета, ища тайные признаки присутствия Лария Похабова и Рудольфа Нахалова, которые были мастаками по части маскировки и которые сподвигли его на такие важные и правильные мысли, но, разумеется, никого не обнаружил, потому что Ларий Похабов и Рудольф Нахалов привели его в издательство и бросил, как котёнка в речку: «Плыви!», а сами именно в этот момент дрыхли в своих тёплых номенклатурных кроватках, в тёплых больших квартирах, со свежим воздухом от Москвы-реки. И у Булгакова уже не было сомнения, что они стоят за сегодняшним глупым посещением издательства и что они им манипулируют с ловкостью картёжников; всей моей жизнью, понял он, и похолодел: чтобы я только строчил гениальные опусы, а они бы сливки снимали, уж не знаю, как! Его пробил холодный озноб, ему преподали урок, наглядно продемонстрировав, чего нельзя делать в тексте, а что можно; в нём тотчас сработал писательский инстинкт, и Булгаков готов был бежать домой, дабы ухватить архаичную тональность за хвост, и работать, работать и работать, как тот самый чёрт, за которого его так настойчиво кляли.
Истинные мысли, сделал он открытие, тихие, ненавязчивые, первичные, в отличие от бурных фантазий, которые ничего не стоят как первопричина.
– Брось… не читай… – заметил его состояние Юлий Геронимус, испугавшись, что Булгаков тихо, но верно сходит с ума.
Но Булгаков фанатично рассмеялся, уставившись куда-то в холодное пространство за Тверскую заставу:
– Теперь я знаю, почему рукописи не горят!
Он вдруг вспомнил сон, который ему давеча приснился. Оказывается, к нему три дня назад приходил сам начальник департамента «Л», во второй должности главный инспектор по делам фигурантов, Герман Курбатов! Высокий, горбоносый, подстриженный, как военный, с голыми висками и затылком, в цилиндре и с дубовой тростью, которую украшала бородатая рукоять из бронзы.
– Чего мучаешься? Чего?! – Голос у него был скрипучий, как столетние петли.
Булгаков точно знал, что это начальник департамента «Л», главный инспектор по делам фигурантов, а не куратор, как лунные человеки, Ларий Похабов и Рудольф Нахалов, а тридцатью тремя рангами выше, однако всё равно непонятно какой силы, и что в нём за власть таится.
Герман Курбатов так на него посмотрел, что Булгаков понял, что он и есть именно то, что не хватало ему в романах.
– У меня не получается... – чуть ли не со слезами на глазах признался он, как на духу.
И чувство глубокой благодарности охватило его до самых глубин и низов души.
– А ну… покажи, – сделал одолжение главный инспектор по делам фигурантов Герман Курбатов и протянул бледную руку, как у затворника, руку.
Булгаков безнадежным движением подтолкнул ему рукопись. Инспектор склонился, перелистнул, ещё раз и ещё.
– Роман, роман… – задумчиво повторил Герман Курбатов и поправил. – И не о чёрте, а о дьяволе.
– Да… да… именно так, – поспешно согласился Булгаков.
– Это очень просто, – сказал Герман Курбатов совершенно нейтральным тоном, чтобы не оскорбить лучших авторских чувств Булгакова.
– Как!!! – подскочил Булгаков. – Я мучаюсь два года! И поседел на этом!
– Обычная история, – посмотрел на него главный инспектор ироническим взглядом привидения, – творческий процесс, кризис. Так бывает. Смотри, как здесь?
И Булгаков понял, что главный инспектор Герман Курбатов делает ему огромнейшее одолжение не по службе, а по велению сердца, почему-то то, что никогда и ни с кем не делал, а здесь подтянул до следующего уровня, расширил взгляд на суть вещей.
– Как?.. – опять преданно воскликнул Булгаков, наполняясь животной благодарностью.
– Здесь «ля», – терпеливо пояснил главный инспектор Герман Курбатов, покосившись на него, как на школяра.
– И что?.. – недоверчиво воскликнул Булгаков.
– И здесь «ля»… – на тон ниже ответил главный инспектор Герман Курбатов.
– Верно… – прозрел Булгаков. – А что должно быть?..
– А должна быть «си».
– Но почему?!
– Для гармоники! – Последовал скромный, но осуждающий ответ: мол, почему ты не видишь, если называешь себя гением?
Главный инспектор схватил карандаш и стал править, бормоча:
– Слух не настроен... Не держишь ноту… Путаешься в звучании... Медведь на ухо… Переставь слова, найди новые, построй предложение по-иному!
– Я этому не придавал значения! – запротестовал Булгаков не очень громко, потому что боялся разбудить Тасю, которая спала за ширмой. – И не понимаю…
– А зачем тебе понимать?
– Не понял?.. – опешил Булгаков.
Он подумал, что всегда опускал благозвучие текста, не придавая этому большого значения.
– Раз не понимаешь, то вот тебе ещё один совет для дворника: сделай текст архаичным.
– Каким?.. – не понял Булгаков, и челюсть у него затряслась, как у параноика.
– Выгляни на улицу!
– Ну?.. – Булгаков посмотрел в окно и увидел серые стены и ноябрьские лужи, в конце которых стлался мутный туман, а ещё там висела очень мистическая луна.
Так было всегда, испокон веков. Такова была жизнь. Русская жизнь.
– Вот оно звучание, – сказал инспектор Герман Курбатов, направляясь к выходу. – И вот она архаика.
– Подождите… и всё?! Я… я… – Булгаков в недоумении снова посмотрел в окно, словно там было объяснение.
– А что ты ещё хотел? – оглянулся главный инспектор Герман Курбатов. – Ты же назвался стилистом, ну вот давай, повышай свою классность.
– Я понял, Мастер, всё понял, – сообразил Булгаков, почтенно склонив голову. – Ваши уроки бесценны!
– Мы ждём от тебя роман века!
– Я всё сделаю, Мастер! – склонил голову Булгаков.
– Я надеюсь, – сказал главный инспектор Герман Курбатов и исчез прямо посреди комнаты, оставив после себя тяжёлый запах окалины, от которой чуткая Тася проснулась, всё поняла и спросила:
– Что случилось?!
Булгаков очнулся от того, что Юлий Геронимус тряс его за подмокшие грудки и кричал:
– Почему?! Почему?!
– Что «почему»? – отодрал его от себя Булгаков. – Потому что сырые! – увидел рукопись Булгаков и вдруг засмеялся весело, как лунь на болоте, решение проблемы лежало у него в кармане, теперь он точно знал, где и как надо искать.
И Тасю в её тайном месте пробрало до костей, потому что они были похожи с Булгаковым, как две капли воды, и думали одинаково, ибо их союз был заключён в лунном мире.
– Ты куда?.. – ожесточился Юлий Геронимус, глядя на засуетившегося Булгакова.
– Срочно домой! Я всё понял! Я – круглый дурак!
– Это да! – поспешно и радостно согласился Юлий Геронимус.
Булгаков затрясло. Страшная догадка о том, что древняя, как вся человеческая жизнь, архаика, единственно верное звучание для романа о дьяволе, крайне удивила его. Новый роман, у Булгакова по коже пробежал мороз, должен быть пропитан тайной верой адамовых веков, где люди сходили с ума не от отсутствия денег и жилья, а от загадок жизни и мироздания! Это был ключевой ход века!
– А рукопись?! – закричал фальцетом и патетически простёр руки Юлий Геронимус, принимая поведение Булгакова на свой счёт и впадая от этого в праведный ужас.
Булгаков деловито оглянулся на стол, где она лежала, и словно увидел её впервые, при этом Юлию Геронимусу ни в коем случае ничего нельзя было объяснять. Не было смысла подтягивать врагов до собственного уровня, мучить их пустопорожними обещаниями, всё равно ничего не поможешь, потому что они не созданы для прозы. Это была тайная месть в его лице всем, всем графоманам планеты вместе взятым!
– Найми литературного раба, – в страшной спешке посоветовал Булгаков. – Он всё сделает, а ты поправишь! – сказал он нервно, влезая в салоп.
Он понял, что свобода выбора – это иллюзия, какая может быть свобода без лунных человеков?
– А ты не хочешь?.. – окончательно сдался Юлий Геронимус, и большое лицо у него сделалось страшно просящим и разочарованным, как у невесты, которую обесчестили и бросили прямо в день свадьбы. – Слава и гонорар пополам… – пробормотал он упавшим голосом без всякой надежды на согласие Булгакова.
– Нет! – категорически отказал Булгаков в предвкушении работы и едва не ляпнул о гениальном инспекторе Германе Курбатове и о лунных человеках, которые обучали его не в пример таким недотёпам, как Юлий Геронимус.
Теперь он понимал, что если сразу не ухватываешь звучания и ритм, то пиши пропало, ни один лекарь не поможет.
– Ладно… – уныло пригрозил Юлий Геронимус, как человек, потерявший ногу, – жалеть будешь…
– Посмотрим, – отстранённо согласился Булгаков; взвалить на себя ещё одну ношу – это уже было сверх силы, так можно два раза шагнуть, а на третий – упасть и ножки протянуть. Оказывается, не зря Ларий Похабов и Рудольф Нахалов терпели наглого Юлия Геронимуса, потому что Юлий Геронимус был оселком, на котором правился талант гения. Находка от обратного, думал Булгаков, цепенея, потому что перед глазами всё ещё стоял инспектор Герман Курбатов, главный знаток человеческих душ и литературы, пахнущий, как и всё неземное, окалиной.
– Ну а если я к тебе-с… – по-старорежимному