Крылья Мастера/Ангел Маргариты

высказался прямо в лицо Булгакову и пригнулся на всякий случай, инстинктивно ожидая оплеуху неизвестно от кого.
– А аванс!.. – страшно разочарованно потребовался Булгаков и склонил голову.
– Какой аванс?! – изумился Юлий Геронимус и посмотрел из-под очков. – А вот это видел! – Он показал Булгакову шиш, на который предварительно по-малорусски плюнул; как вдруг на его глазах стакан с водкой подъехал к краю стола, дабы упасть и разбиться на мельчайшие, как иглы, осколки, на которые, в принципе, разбиться по природе вещей никак не мог.
Юлий Геронимус зарычал, как испуганный медведь, и опрокинув кресло-вертушку, отскочил к окну за спиной.
Булгаков, ничего не объясняя, ехидно спросил:
– Как тебя еще проучить, толстокожего?..
– Ну ты и вымогатель! – застонал Юлий Геронимус и полез в сейф, клацая зубами, словно голодный людоед, и выдал Булгакову первые пятьдесят тысяч рублей не деньгами, похожими на марки, а твердыми, российскими «червонцами».
– Через три дня загляну! – пообещал довольный Булгаков.
И тут к нему обратился младший куратор Рудольф Нахалов, которого не мог видеть Юлий Геронимус.
Они вроде бы как сидели на солнечной веранде, и полуденная тень от деревьев радостно плясала на стеклах, на полу и на дорожке, убегающей в сад.
– Романы пишутся со скоростью жизни, – философски изрёк Рудольф Нахалов, закидывая длинную ногу на ногу в новомодных штиблетах от «Бакони». – Нельзя написать быстрее того, что осознаётся. Но… если ты будешь тянуть резину, жизни тебе не хватит, жизнь будет короткой.
– Да бросьте… – нахально осмелел Булгаков, – чего здесь?.. Чепуха!.. – он листнул рукопись романа, у которого даже названия не было.
Однако на заглавном листе вдруг само собой проявилось: «Мастер и Маргарита», хотя Булгаков больше склонялся к «Князю тьмы». Булгаков страшно удивился, у него глаза полезли из орбит и мелькнула ужасная мысль, что он-де в чём-то опростоволосился, но в чём, ещё не понял, и от этого было жутко, словно ему чуть-чуть приоткрыли будущее, но не объяснили его смысла.
– А никто и не сомневается, – не дал ему ничего понять Рудольф Нахалов. – Но у нас сроки… И там… – он поднял палец с отполированным, как у Пушкина, ногтём, – нас могут вполне определённо не понять.
В его голосе вдруг появились благородные камушки, которые обкатываются годами мудрости и раздумий, а лицо при этом сделалось абсолютно неглупым, а, наоборот, даже умнее, чем у Спинозы.
– Зуб даю! – беспечно храбрился Булгаков, втайне полагаясь теперь исключительно на Германа Курбатова, а не на храбрых лунных человеков, которые горазды были только требовать, а долг списать не хотели.
Тайком от своих благодетелей он их ввел в эту историю: Лария Похабова под именем Азазелло, а Рудольфа Нахалова – как Коровьева. Это была его страшная месть, конечно же, относительная, потому что Ларий Похабов и Рудольф Нахалов, читая его рукописи, потешались сами над собой и были довольны, как мартовские коты, ещё бы – попасть в литературу таким образом и необычным путём удаётся не каждому куратору. 
Рудольф Нахалов странно на него посмотрел и сурово заметил, многозначительно закатив глаза:
– Клянись здоровьем!
– Всего-то! – беспечно рассмеялся, не подумав, Булгаков. – Клянусь!
– Ну, смотри, Булгаков! – погрозил Рудольф Нахалов и исчез.
– Расписку не потеряй, – суетился, как денщик, мокрый Юлий Геронимус, испуганно оглядываясь то на окно за спиной, то на разбитый стакан на полу. – Только об этом… – он с неподдельным изумлением глядел на лужу последи кабинета, – никому ни слова, – попросил он жалобно, – мало ли что, партийного билета лишусь! А?.. – сморщился он, как трухлявый гриб.
– Ладно… – великодушно сделал одолжение Булгаков, – никому ничего… что я… дурак, что ли, что у тебя здесь нехороший кабинетик.
– В каком смысле?.. – округлил глаза Юлий Геронимус и быстренько, пока Булгаков не передумал, полез в сейф.
– В смысле мистических обитателей, – неожиданно для самого себя отчеканил Булгаков. – При коммунизме это невозможно!
– Я тебя прошу! – испуганно вспылил Юлий Геронимус. – Я требую от тебя, как друга! Честно! Мне это не надо! Совсем не надо! Я боюсь!
– Ладно… Ладно… – спрятал своё юродствование в карман Булгаков. – Больше не буду, – успокоил он Юлия Геронимуса.
Он вдруг понял, что его не просто так сюда таскают по ночам, а с тайным умыслом. И что ночью, именно ночью, вершатся самые таинственные и важные дела.
– Слава богу! – принял на свой счёт Юлий Геронимус. – А теперь по коньячку! – И откупорил бутылку, в которой был, конечно не коньяк, а настоянная на изюме водка.
В диком восторге от произошедшего и от того, что карманы, впервые за всю его жизнь, были набиты деньгами, Булгаков выцедил, не закусывая, целый стакан и мокрый от счастья побежал домой, скользя в тех местах, где детвора накатала катки.
Дома, всё ещё пребывая в душевном упоении, написал на листке глупую, как казалось ему фразу: «Мастер и Маргарита». Какой Мастер? Какая Маргарита? Так и не понял. Но листок сложил, а не бросил, как обычно, в мусорный ящик, а спрятал в самую дальнюю папку, на самое дно, чтобы Тася, не дай бог, не нашла и не сунула бы на шкапчик, ищи потом ветра в поле.

***
И вдруг она сама ему позвонила. Благо, Тася была на кухне.
– Заходите, выпьем бутылку чая, – отшутился Булгаков, пребывая, однако, на грани истерики из-за никудышных дел с романом «Мастер и Маргарита».
Все эти любовные домогательства со стороны женского пола стали действовать на него, как приятное журчание в желудке.
– Всенепременно! – медово пообещала Любовь Белозёрская и отключилась.
Он понял, что Ракалия его классическим образом подогревает. Вот оно! – вспыхнул он радостно и высказался вслух:
– И никаких скидок!
– Каких скидок?.. – переспросила его с подозрением Тася.
Оказывается, они давно тихонько вошла и всё это время стояла у него за спиной.
– Никаких… – испугался Булгаков. – Это я так… Мысли вслух.
Тася пристально посмотрела на него так пристально, что он вскипел, как самовар.
– Что? Что?! – неожиданно для себя закричал он, однако, избегая её въедливого, как штопор, взгляда. – Я пишу роман! Обыгрываю разные сцены! У меня голова идёт кругом!
Не будешь же ей объяснять, что мысли роятся, как мошки вокруг лампы. Она и так была в курсе дела и не забыла о коте Бегемоте с щетиной на животе, который переплыл Патриарший пруд. Чёрт его знает, что он ещё придумает?
– Знаем мы твою голову, – съязвила она и обиделась.
Глаза, которые он так любил и холил все эти годы, наполнились слезами. Боже мой, страдальчески подумал он и перешёл в наступление.
– Что ты имеешь в виду? – не дал он ей опомниться.
Ему не хотелось продолжать разговор, но надо было каким-то образом выпутаться из неприятной ситуации.
Тася, конечно, всё поняла, недаром они прожили столько лет вместе.
– Это звонила женщина?..
– Это звонила Макака Посейдоновна, – язвительно отозвался Булгаков, словно Тася была виновата. – Наша секретарша. Между прочим, страшная дура! – заявил он, невольно вспомнив её длинные ноги, с огромными ступнями, и все её заигрывания.
Интересно, подумал он, что Ракалия хочет? Ясно, что не бутылку с чаем.
– Она будет у нас чай пить? – спросила Тася с ударением на последнем слове.
– Нет, конечно! – попробовал отшутиться Булгаков.
– Ну смотри мне! – предупредила Тася, приходя в тихое бешенство.
– Я смотрю! – быстро и дружелюбно среагировал он, чуть не добавив: как ты мне надоела! Сколько же ты у меня крови выпила?! Саратовская Горгия!
Здоровый мужской цинизм вскипел в нём.
– Поклянись, что не предашь меня! – она наступила ему на ногу.
– Клянусь! – как в американской кино, поднял он руку. – Я никогда от тебя не уйду!
– Нет, не так. Поклянись: чтобы ты сдохла!
И он понял, что просто так ему на этот раз не отвертеться.
– Клянусь, чтобы ты сдохла, если я тебе изменю! – сказал он твёрдо, глядя ей в глаза.
– Ну ладно… – сказала она и ушла на кухню, потеряв к нему всякий интерес.
И с Булгакова словно скатился трехпудовый пёс. Булгаков мотнулся к буфету и опрокинул в себя стопку водки. Закусывать, кроме каши из супницы, было ничего нечем. Вот так всегда, думал он, ни за что ни про что… Хотя, конечно, есть что есть… Нашёл чёрствую корку серого хлеба, разломил и сжевал её с огромным аппетитом, потом сел писать о Берлиозе, Аннушке и фруктовой воде. В желудке приятно бурлили комочки хлеба.
Вечером пошёл и купил нормальной еды, целую огромную сумку. Тасе – элегантный чёрный ридикюль с чёрной ручкой для ладони. Тася была счастлива. Бутылка полусухого крымского белого решила все проблемы.

***
– А у нас спор, – пьяно посмотрел на него Жорж Петров, – кто глупее актёр или писатель.
Булгаков давно заметил, что у Жоржа Петрова не было расчёта на длинную жизнь: он пил и водил знакомства с плохими компаниями, в которых обязательно присутствовал золотушный Дукака Трубецкой.
– Конечно, актёр! – ни секунды не сомневаясь, ответствовал Булгаков, поправляя галстук и одёргивая костюм, в котором он смотрелся, как принц датских кровей.
Галстуков Булгаков не очень любил, они делали похожим на Воробьянинова, которого описывали нижайшие литературные чины Жорж Петров и Илья Ильф. «Сатиричнее! Сатиричнее! – призывал он их. – Нечего жалеть!» «А вдруг?..» – боялись они. «Ничего не вдруг! – бушевал Булгаков. – Кому вы нужны?! Главное, в политику не лезьте и никого не пародируйте!»
– А почему? – надвинулся на него не менее пьяный Илья Ильф.
Булгаков насмешливо посмотрел на него: Илья Ильф был любителем долго сморкаться в клетчатый платок, и часто таким образом брал паузы, чтобы собраться с мыслями. Но сегодня они ему были не нужны.
– Иначе бы на сцену не пустили, – самоуверенно ответил Булгаков, останавливая Илью Ильфа изящным движение левой руки, правую же сжал в кулак, понимая, что в таком состоянии, стычки можно и не миновать. Однако беспечно выставленная челюсть у Ильи Ильфа давал все шансы на точный и жёсткий удар.
– А почему? – снова спросил пьяный Илья Ильф и качнулся так, когда человек собирается освободить желудок.
Булгаков сообразил, что Илья Ильф сегодня не драчун, а выпивоха.
– Да потому что умные люди на сцену не лезут и не кривляются! – авторитетно заявил он.
– Понял?! – Илья Ильф дёрнул за рукав сухопарого Жоржа Петрова.
– Понял, – развязано кивнул Жорж Петров. – А почему-у-у?
– Потому что у актёра нет условий для созревания ума, – ещё раз авторитетно заявил Булгаков, нисколько не сомневаясь в своей правоте.
Он и сам не знал, что это такое, но подозревал, что здесь, как всегда, замешаны лунные человеки со своей мерзкой лунной моралью.
– Как это?.. – удивился Жорж Петров своим вечно лисьим лицом и пьяно заморгал ресницами.
– Трансцендентально! – решил отделаться от них Булгаков.
Но не тут-то было.
– А почему-у-у?
Они вцепились, как майские клещи.
– Потому что профессиональные ограничения, – непререкаемым тоном сказал Булгаков и попытался их обойти, но они смело загородили ему дорога и нагло дышали перегаром, должно быть, вспомнив свои замашки одесской гопоты.
Он догадывался, что лунные человеки работают с ним, естественно, втёмную, не раскрывая всех карт, в этом и крылось ограничение познания и градация, в которой ранг у