скромности, – так и запишем: «Начальная фаза наследственной гипертонической болезни с тенденцией перехода в стадию обострения». Добавим, «гипертонический нефросклероз», но пока под вопросом. Это крайне важно, коллега, – и поднял старческие глаза, тронутые склерой. – И часто так бывает? – опять шевельнул носом, как хряк.
– Регулярно, – обнаглел Булгаков, совершено не обращая внимание на то, что терапевт назвал его коллегой.
– Великолепно! Замечательно! – аж подпрыгнул терапевт, бисерным почерком заполняя карточку. – Зачем вам эта война? Правда? Там, знаете ли, и без вас желающих хватает, – намекая, должно быть, на то, что пусть воюют более многочисленные классы.
Булгаков насторожился: его явно вызывали на откровение, дабы заманить в ловушку и досрочно с пятью курсами университета отправить в полевую армию, где он хлебнёт крови больше Богданова и не то что стреляться – вешаться станет, а это крайне не эстетично по причине всяческих выделений. Булгаков как раз накануне начинался криминалистических отчётов об этом. Там было много страшных фотографий. Даже после «анатомички» они смотрелись дико, а в натуре – хоть караул кричи.
– Ну… знаете… – начал он, ещё не понимая, куда свернуть.
– Знаю, знаю… коллега. Через мои руки столько молодых людей прошло, – многозначительно сказал терапевт и даже, кажется, подмигнул.
– Что это значит? – ещё более осторожней спросил Булгаков.
– Это значит, что для походной службы в армии вы не пригодны, – так же добродушно, по-свойски, шепнул терапевт.
У Булгакова не то что отлегло с души, пусть даже пока только наполовину, но и возникло воспарение так быстро и так легко, что он к своему крайнему удивлению разглядел за спиной терапевта лакея со стеклянным глазом, но почему-то настолько маленького, юркнувшего за ножку стула, что и глазом не уловить. Не увидел, но увидел же! Увидел!
В тот же момент, вернулся в исходное состояние реалии, всё ещё ожидая подвоха от судьбы, всё ещё не веря, что его так тщательно разработанный план дал крен с поворотом на сто восемьдесят градусов, и ни одна из фальшивых версий не пригодилась. Но всё обошлось: получил гербовую бумагу с тремя десятками подписей, всепонимающий взгляд терапевта на прощание и загадку с гномом за ножкой стула.
– Большой привет вашей матушке, Варваре Михайловне!
Причём голос у терапевта до странности напоминал голос лакея со стеклянным глазом.
– Вы знакомы?! – едва не проглотил язык Булгаков.
Гербовая бумага жгла ему пальцы.
– Вот с таких лет! – радостно показал терапевт рукой и добродушно заулыбался. – Я ведь мог быть вашим батюшкой!
– Батюшкой?.. – брезгливо поморщился Булгаков.
– Да… – вспомнил былое терапевт, – в своё время я делал вашей матушке предложение, но, увы, она предпочла Афанасия.
– Зачем тогда вся эта комедия?
Булгаков едва не швырнул терапевту под ноги гербовую бумагу с двумя десятками подписей.
– Затем, что вам надо сделать очень многое, – опять чужим голосом сказал терапевт, – а не погибнуть в рассвете лет за дядькины интересы, а стать поэтом души!
– Ё-моё! – глупо рассудил Булгаков, спуская пары и открывая от удивления безусый рот.
– Кому-то воевать, – всё тем же чужим баритоном ответил терапевт, – а кому-то – романы писать. – Терапевт вздрогнул, как большая механическая кукла, несущая ахинею, и произнёс своим обычным голосом: – Впрочем я с вами заговорился. Идите… идите… всё будет хорошо!
Булгаков так был ошарашен произошедшим, что вообразил, что хитро обманул государство и всю медицинскую комиссию вместе взятую, только тогда в спешке покинул больницу.
Бывают же сумасшедшие люди, собой, думал он оторопело, направляясь домой, чтобы обрадовать жену. О лакее со стеклянным глазом и о гноме, страшно на него похожим, он на какое-то время совершенно забыл, ибо знакомая повседневность быстренько взяла верх, чтобы в целости и сохранности уберечь ему психику, и моментально изменила ход его суждений: повезло, подумал он.
Дома его ждали с похоронным видом, полагая, что ему прямая дорога на фронт, впрочем, конечно же, далеко не все.
– Ну слава Богу! – воскликнула Варвара Михайловна, услышав новость. – Слава Богу! – И перекрестилась на икону Святой Богородицы в углу, за лампадкой. А потом как ни в чём не бывало, словно не произошло ничего из ряда вон выходящего, принялась раздавать карты.
– Иван Павлович, ты будешь играть?
Булгаков долгим взглядом посмотрел на неё. Но мать сделала вид, что ничего не поняла.
– Поздравляю, братца! – подскочила и чмокнула его в щеку Варвара.
Младшие Елена, Иван и Николай просто приняли к сведению, Иван даже помахал из-за стола, мол, не вешай носа, мы на твоей стороне. Они были ещё слишком молоды и не понимали сути происходящего. Зато отчим, Иван Павлович, шумно сложил «Киевские ведомости», поднялся во весь свой свечкообразный рост и вышел вон, сказал на прощание:
– Хотелось бы видеть, как старшенький увильнёт от армии! Вот, пожалуйста! Яркий представитель пораженчества!
Он был ярым поклонником войны до победного конца. Булгаков хотел сказать в том смысле, что пошёл бы сам и повоевал за царя и отечество, но Тася вовремя залепила ему рот ладошкой, чтобы он не наговорил дерзостей, за которые всё равно придётся расхлёбывать, и утащила за руку из гостиной подальше от греха.
– Раздевайся и садись, я тебя покормлю.
– А чего он так?! – возмутился Булгаков, размахивая руками, как мельница крыльями.
– Как? – загородила Тася ему дорогу, чтобы он не выскочил из комнаты.
– Сам бы пошёл добровольцем! – крикнул в дверь Булгаков.
– И пойду! – прокричал в ответ Иван Павлович, давай понять, что всё слышит.
– И иди! – как чёртик, подскочил Булгаков, ещё пуще размахивая руками.
Должно быть, Иван Павлович тоже сделал соответствующий реверанс, потому что в дело вмешалась Варвара Михайловна (слов было не разобрать), и не дала сойтись противникам в открытом бою.
– И пойду! – рвал лишь на себе подтяжки и гремел венскими стульями Иван Павлович.
Булгаков тоже было попробовал манипуляцию с одним из них, но безуспешно – Тася не дала.
– Всё! Всё! Всё! – затолкала его за стол. – Он уже старый, – мудро сказала она, целуя его в щёки так, что он почувствовал её горячее дыхание: – Из него песок сыплется!
– Откуда ты знаешь? – засмеялся Булгаков, пытаясь поймать её губы.
– Видела! – коротко поцеловала она его. – Не трогай его! – отстранилась и посмотрела строго. – Ты всё сделал правильно!
Она была желтолицей, как груша, и пахла, как спелая груша, сладко и призывно.
– Ладно… – пошёл на попятную Булгаков. – Как хочешь!
Но не отпустил на всякий случай.
– Вот и молодец! – похвалила Тася, победоносно глядя на него и поправляя ему непослушные волосы на лбу.
Её смуглое лицо вспыхнуло праведным гневом за мужа. Она явно гордилась им. Булгакову сделалось приятно, он успокоился. Тася всегда действовала на него, как бромистый натрий.
– Иди сюда, – вдруг сказал Булгаков, сосредоточенно выпятив челюсть, и потянул к себе.
– Вот ещё… – зарделась она. – Светло, да и слышно…
– Ну и пусть! – снова воскликнул Булгаков, явно адресуя Ивану Павловичу. – Пусть все слышат, как я люблю свою жену! – крикнул он ещё громче, в надежде, что его слова долетят через две двери, коридор и прихожую.
Он давно ненавидел Ивана Павловича за чеховский рост, за то, что ещё когда он был просто другом его отца, приходил, пил здесь чаи и, оказывается, небескорыстно и вовсе не дружески, а похотливо пялился на жену друга и с тайным умыслом целовал ей ручки. Ждал, когда упокоится отец! А теперь набрался наглости и стал брюзжать по малейшему поводу. К тому же мать, абсолютно ничего не замечала, души в нём не чаяла, и Булгаков не понимал этого. Они же старые, думал он. Зачем этот им? Все старые люди обращаются к Богу! Так принято! Зачем же нарушать правила-то?!
– Пусть бездумно наслаждаются остатками жизни! – заявил он.
Тася задумчиво посмотрела на него и среагировала:
– Миша, какой ты гадкий!
– Всё! Съезжаем! Съезжаем! – радостно объявил он.
Этот разговор они вели давно, но никак не решились.
– Нет! – сказала Тася, выпрямившись и поправляя пышные волосы. – Завтра, а сегодня пойдём в кафе, отметим твой успех! Это же успех? – переспросила она, видя его горящие глаза.
– Успех! – согласился он, почему-то вдруг думая о другом, о том, что так наверняка сходят с ума.
– И Варю возьмём? – спросила Тася, одеваясь за ширмой.
– И Варю, – снова очнулся Булгаков. – Погоди! А ты гномиков когда-нибудь видела?
На него вдруг накатило то прежнее состояние, которое он испытал давеча – предчувствие глубоко личной трагедии.
– Нет, а что?.. – насторожилась Тася, сверкнув, как королева, серыми, ледяными глазами.
– А я, кажется, видел… – сказал Булгаков, плотоядно наблюдая за её тенью.
Тася засмеялась его шутке:
– Там, в шкатулке возьми десять рублей.
И всё: словно не было этого тягостного ожидания. Булгаков даже расстроился, что его так быстро отпускает, потому что там, куда ему давали заглянуть, было нечто, чего никто не знал, даже его любимая Тася. Это был заговор с пространством.
***
А в пятницу, когда Булгаков пришёл после экзамена по гистологии, Тася сказала ехидно, мол, знаю я ваши мужские хитрости, опять напьётесь:
– Тебе письмо от, кажется, от Богданова… – в волнении повернула она голову.
Булгакову аж поплохело. Он давно сообразил, что гномы – это из области каких-то тайных знаков, а всяких тайных знаков он бояться, как любой смертный – упрёка бога, и так взглянул на Тасю, что она предпочла за благо спрятаться на кухне. Объяснять ей он ничего не собирался. Глупо объяснять то, в чём ты сам не разобрался. Да и Тася не проявляла любопытства, словно между ними существовал зазор недопонимания, и они его не могли выбрать.
Булгаков дрожащей рукой распечатал письмо и прочитал ничего не значащие слова о кашле и ночном ознобе, собрался и побежал на Подол. К счастью, Богданов открыл дверь в полном обмундировании, как на параде, даже при какой-то медальке за отечество.
– Ты чего вырядился, как на похороны? – от радости пошутил Булгаков.
С души у него отлегло и захотелось выпить.
– В смысле? – неожиданно мрачно спросил Богданов, очевидно, думая совсем о другом, лицо у него было отстранённым.
И Булгаков насторожился, потому что решил, что Богданов пошутил о самоубийстве и вообще, напрочь передумал стреляться из своего плохонького генеральского браунинга.
– Тебя же потом раздевать будут, – пошутил он.
– А зачем? – всё так же мрачно осведомился Богданов.
– В резекторской обязательно, – со знанием дела объяснил Булгаков, – чтобы определить причину смерти, – решил он надругаться над его светлыми чувствами.
– Значит, так тому и быть… – ответил Богданов и ещё больше отстранился, как будто собирая сложную головоломку у себя в голове.
– А в чём хоронить будут? Это же всё… – показал на мундир Булгаков, – будет в крови. Кровь первую минуту будет хлестать толчками. Ты знаешь, какое там у тебя артериальное давление?
– Ах!.. – хлопнул себя пол лбу Богданов, словно опомнившись, должно быть, переведя услышанное в своё инженерное мышление.
И не успел Булгаков и глазом моргнуть, как он разоблачился до исподнего, а вещи аккуратно повесил на спинку стула, даже носки
По крайней мере из начала такое заключение сделала.