письмо Гэже.
Она писала: «Милый, милый, Миша! Я догадалась, что ты приходишь в сквер. Я так страшно скучаю. Я знаю, ты – тоже. Дашу уволили. За каждым моим шагом следят. Из дома я одна не выхожу уже три месяца. Декабрь с детьми провела в Загорске в военном санатории на полном пансионе. Весточку тебе даже не могла подать. Все мои связи с миром оборваны. Телефон перенесли в кабинет Рюрика Максимовича, а я не могу туда попасть. Кухарку мою больше не жди. Человек она ненадежный. Я ей плачу ежемесячно, она и молчит, но зыркает постоянно. Рюрик её из деревни выписал. Вокруг меня чужие люди. Духовная отдушина – ты и дети. Чем больше он упорствует, тем только хуже.
Целую тебя крепко, крепко, обнимаю всем сердцем. Люблю тебя. Жду с надеждой, что наше счастье состоится».
Булгаков спрятал письмо на груди и перечитывал его раз за разом, пока не выучил наизусть.
Глава 10
О Муза! Моя песня спета!
Он не видел её и не слышал её голоса бесконечно долгих десять месяцев. А литература у него походила на зубцы пилы: то вверх, то вниз.
И вдруг на фоне всего этого маленькая, скромная новость: Художественный театр ставит «Дни Турбиных», а в Ленинграде – «Мольера». Было чему радоваться! Булгаков воспрянул духом и даже самодовольно побрился, испытывая острый приступ напыщенности, ещё бы: всё случилось так, как он и предполагал, но сколько при этом крови было пролито и сломано душевных стрел.
Зазвонил телефон. В былые времена Булгаков бросился бы сломя голову, боясь, что на другой стороне линии спесиво кинут трубку, однако на этот раз дал себе насладиться долгими трелями, переходящими в панику, и только тогда взял и произнёс с хриплыми камушками в горле:
– Ал-л-л-о!
– Михаил Афанасьевич! Дорогой! – крайне нервно, на высшей точке кипения закричал Мейерхольд. – Где вас черти носят?!
– Я здесь! – спокойно ответил Булгаков, готовый тотчас перейти в нападение и припомнить Всеволоду Эмильевичу все его грешки по части этического отношения к автору по фамилии Булгаков.
– Мы начинам «Турбиных», и по всему Союзу – тоже! Средь зрителя страшный ажиотаж! Можно сказать, шторм воодушевления! А вы!.. – вскричал он на отчаянной ноте, должно быть, рвя на себе последние волосы.
Казалось, одно это должно было искупить его вину за то, что сколько бы до этого Булгаков ни звонил, он всё время бросал трубку. Но случилось чудо по имени Сталин, который всего лишь поинтересовался: «А куда это делся товарищ Булгаков? И почему так плохо с репертуаром?» Кое у кого коленки затряслись и случилось недержание мочи. Моментально вспомнили, да, действительно, есть такой автор, кажется, ещё живой.
– Отлично! – холодно среагировал Булгаков и крайне чётко сформулировал вопрос. – Что же вы от меня хотите, Всеволод Эмильевич?
Лично он хотел нагнуть Всеволода Эмильевича так, чтобы другим неповадно было.
– Как что?! – вывернулся на скользком дисканте Мейерхольд, давая понять, что между умными людьми порядочность в советское время – вещь непостоянная, не зависящая от человека, а проистекает из иных, высоких в моральном смысле сфер, определяющих нормы жизни, и кто этого не понимает, тот патологически туп. – Во-первых, – продолжал он лицемерно, – театр вам положил огромный аванс! Во-вторых, – добавил он наигранно весело, – за нами должок, который мы со всем нашим желанием тут же готовы оплатить с процентами, в-третьих, мы заказываем вам любую вашу новую постановку и тоже её финансируем авансом. Договор ждёт только вашей подписи! – В конце он не выдержал марки и снова скатился на дискант. – Приезжайте, дорогой! Приезжайте срочно! Мы к вашим услугам!
Должно быть, он действует по высочайшему повелению той самой силы, конкретной, предметной и реальной, которая когда-то дала соизволение на постановку пьес Булгакова, но не доглядела за шайкой-лейкой туповатых холуев.
Булгаков, который вот уже три месяца в тоске и печали перебивался с воды на хлеб и даже не зная, сколько у него денег в кошельке, вдруг оживился, вспомнил, что существует такое понятие, как еда и водка, сглотнул слюну, предвкушаю бутылку прекрасной крымской «Массандры», семидесятого года, круг «краковской» домашней колбасы с белыми крапинами, истекающими пряным запахом сала, и огромный биквитно-ликёрный торт в придачу.
Видать, их жизнь здорово ужалила, злорадно подумал он с неприязнью о театральном начальстве всех мастей, и выпалил, как из пушки:
– Выписывайте счёт, еду!
Кое-как оделся, выскочил, поймал такси и полетел, зная, что надо хватать удачу за хвост, пока она не опомнилась. У входа в театр его, нервно вышагивая, ждал старший помощник Мейерхольда – Мирон Берг-Арнаутский.
Булгаков бросил на ходу:
– Заплати, у меня денег нет!
Хотя деньги, конечно, были, но как хотелось подразнить и разнести в клочья всё это гнездо лизоблюдов, сил не было!
Дальше всё было, как в старой-престарой сказке. С ним разговаривали, как японцы, с нижайшим поклоном в пояснице: новый договор на огромную сумму, чуть ли не в миллионах, отдельная касса с кожаной сумкой, в которую упаковали тщательно пересчитанные деньги в банковских ленточках, сопровождающее лицо в милицейской форме с крайне хмурой физиономией, и всё то же такси, которое, оказывается, арендовано на весь день.
Булгаков, недолго думая, отправился банк, где положил часть суммы на свой счёт, а остальное потратил, разъезжая по магазинам в центре столицы и отводя душу покупками самых нужных и ненужных вещей.
И уже вкрай измотанный слюноотделением от своих же припасов, добрался домой во второй половине дня, налил стакан добрейшего, прекраснейшего белого вина «Мускат Блан» божественно-легчайшего аромата, выпил с лёгким вздохом и тут же пришёл в себя. Организм вспомнил, что такое приятная еда и наградил сам себя крайней выносливостью, пока Булгаков насыщался со скоростью дюже голодного писателя. В минуту передышки он решил позвонить Змею Горынычу, то бишь Юлий Геронимусу, несколько для того, чтобы пригласить подлеца выпить за успех мероприятия, сколько набить морду, чтобы тот задохнулся в своей ненависти и подлости, раз лунные человеки допускают такие служебные промашки и не мстят за него, честного и неподкупного писателя, и тут же сообразил, что не мстят именно по той причине, чтобы подлецы насладились его триумфом и околели сами собой от гигантской, супергигантской зависти. В этом крылся некий метафизический смысл, но Булгаков не успел разобраться, в дверь крайне требовательно, почти истерически, позвонили. Сердце у него пребольно ёкнуло, словно его проткнули иголкой, и он, ни секунды не сомневаясь, что явилась она – его любимая Гэже, Маргарита из ненавистного романа о дьяволе, понёсся открывать, теряя на ходу от волнения тапочки.
Однако к его огорчению, на пороге возвышалась никто иная, как незабвенная Ракалия, загоревшая, помолодевшая, с прекрасной во всех отношениях головкой, и, как всегда, стройная, словно кипарисовое дерево. Только от этой красоты попахивало необузданной натурой и всемирным пороком.
– А-а-а… – не мог скрыть разочарования Булгаков. – Привет… – и развернулся, чтобы податься на кухню, где выдыхалось белое вино.
Ракалия посмотрела на него так, словно тоже была рада видеть его, и спросила прежним голосом ангела:
– Ты не забыл, что я здесь ещё прописана?
Должно быть, она готовилась к тяжелому спору, но Булгаков её разочаровал.
– Я этого никогда не забывал… – остановился он на свою беду, прислушиваясь к давно забытому голосу, от которого у него в былые времена от восторга заходилась душа, а тело безотчётно требовало беспрестанного секса. Он давно сообразил, что она ловко подловила его на этом и попользовалась всласть.
– А ты ничуть не изменился! – молвила Ракалия на всякий случай заготовленную фразу.
Не может быть, подумал Булгаков, моментально вспомнив их совместное проживание, и каким он был дураком, что женился, бросив ради неё свою преданнейшую, ясноглазую Тасю. Впервые мысль о том, что секс, возможно, не самое главное в жизни, посетила его. А что самое главное, он за моментом не разобрался, но явно не секс, подумал он, и страшно удивился открытию.
И тут же у него за спиной в квартире произошла маленькая чертовщинка вообще без всякого щелчка в голове: откуда-то взялся сквозняк, неясные звуки донеслись из спальни, и явно протопал кот Бегемот со своими протоперьями на лапах и сине-голубой ленточкой на хвосте.
Ракалия, которая не желала знать и прежде, кто такие лунные человеки, болезненно-возмущенно встрепенулась по восходящей октаве:
– Ты не один?.. У тебя женщина?!
Лицо у неё исказилось злобой, и она одним махом вернула всё то, что послужило их разрыву, то есть ощущение душевной опустошенности и униженности. Булгакову стало физически плохо. Он вспомнил, что так и не выпил второй стакан вина, и готов был бежать на кухню, собирая по дороге тапочки, чтобы оставить её наедине с её вечным психопатством, но элементарно не успел, забыл, что Ракалия крайне действенна.
– А ну-ка!.. – она с маской гнева на своём прекрасном, загорелом лице отстранила его в сторону и уверенной походкой мстительницы пронеслась в спальню, воинственно срывая на ходу летнюю шапочку с вуалью.
– Ну?.. – иронично спросил он, сунув морду в спальню и наслаждаясь её конфузией, абсолютно позабыв о белом вине, чахнувшем на кухне.
Однако оплошал сам же на все сто двадцать пять процентов.
– А это что?! – обнаружила она в шкафу шелковый китайский халат, с бело-чёрными розами на красном фоне, единственную вещь, которая осталась у него от Гэже.
Халат всё ещё пах французскими духами «шанель-коко».
– Ё-моё! – выругался сгоряча Булгаков и с треском вырвал из её рук халат. – Тебя это не касается! – твёрдо посмотрел на неё своими белыми волчьими глазами. – Да, я не монах, здесь бывали женщины! Какое тебе дело?!
– Отныне, пока я твоя жена, можешь об этом даже не мечтать! – не уступила ему Ракалия и встала в позу руки в боки, готовая, если что, перейти к боевым действиям.
– По-моему, ты забываешься! – напомнил ей Булгаков причину из развода.
– Если ты об этом, – бесстыдно соврала она, – то глубоко ошибаешься, я не спала с твоим другом.
За два года они нисколько не изменилась, душа у неё так и осталась подобна гремучей смеси, которую даже лучше и не пробовать.
– Ба-ба-ба… – иронично повертел Булгаков головой, намекая на пустое сотрясение воздуха, и криво усмехнулся, тряхнув носом-бульбой.
– Да, именно так! – настояла Ракалия, с крайне искренним возмущением глядя на него.
Булгаков давно понял, что у Ракалии нет ни капли совести и что Юлий Геронимус обвёл его вокруг пальца и что долг платежом красен. У него снова зачесались кулаки.
– Прости, но я не верю тебе, – сказал Булгаков, поведя для очевидности свой прекрасным носом-бульбой, которым гордился с детства.
И Ракалия предпочла выскользнуть из двусмысленного разговора.
– Фу, как у тебя горелым воняет! – поморщилась она и распахнула форточку, в которую тут же полетел едкий тополиный пух. За спиной кто-то нарочито громко чихнул с кошачьим прононсом. Ракалия судорожно оглянулась. – Домового завёл?! – дёрнула она прекрасной головкой. – Ты всё ещё водишься с нечестью?!
Булгаков, который давно принюхался к запахам квартиры,
По крайней мере из начала такое заключение сделала.