неповторимых кругосветных путешествия, девушки волновали его в самую последнюю очередь. Но в условия голодной и революционной России он не мог реализовать свои честолюбивые планы стать профессиональным путешественником и поэтому страдал сверх всякой меры своей невостребованностью.
– Я, комиссар министерства по культуре и туризму, – представился Азазелло, – фамилия моя Киркин! – И словно прочитал мысли Варлена Егорова. – Вам предлагается сдать комнату с тем, чтобы отправиться в кругосветное путешествие!
– Как?.. – удивился Варлен Егоров, делая изумлённые глаза. – Прямо сейчас?..
– Да, – по-свойски мотнул головой Азазелло. – А чего тянуть?.. Я субсидирую ваш вояж на три года. Через три года вы можете вернуться и занять вашу же квартиру. Она будет забронирована на ваше имя на десять лет вперед.
– Какой счастье! – закричал растроганный Варлен Егоров. – Я и мечтать об этом не мог! Но у меня нет средств для такого путешествия! – испугался он.
– Не волнуйтесь, гражданин Егоров, – выступил вперёд Коровьев, изображающий революционного студента с потрескавшимися носками на туфлях. – Для этой цели мы выдаём вам деньги и аккредитив во всех банках Америки! – и потряс означенным баулом, который снял с плеча и с облегчением водрузил перед ошеломлённым Варленом Егоровым.
– А я поеду в Америку?! – изумился Варлен Егоров.
– Всенепременно! – твёрдо сказали они хором. – В Южную! А потом делайте, что хотите. Вами заключён договор с первым столичным революционным журналом в лице главного редактора Дукаки Трубецкого. Вы будете присылать ему свои путевые заметки, а он будет освещать ваше путешествие!
– Но так не бывает! – воскликнул растроганный Варлен Егоров.
– Бывает, – со всей определённостью заверил его Азазелло и выдал ему не только соответствующие документы, рекомендательные письма на семи языка, в том числе и на чамикуро, и пираха, что в дебрях Южной Америки, а и новенький заграничный паспорт, пахнущий типографией. – Езжайте в Одессу, там на пароходе «Изольда и Тристиан» вам забронирована двухэтажная каюта повышенной комфортности до Рио-де-Жанейро. Кстати, мой любимый город детства, – добавил он растроганным голосом. – Как только революция окончательно победит и народная власть станет истинно народной, я вернусь на родину и вас там непременно застану!
Азазелло достал батистовый платок, пахнущий шикарный французским одеколоном «Люкс», и прослезился.
Варлен Егоров ещё больше растрогался, накатал заявление на моментальное увольнение из проклятой типографии, которая ему давно встала поперёк горла, тотчас собрался и исчез. Надо ли говорить, что за год он исколесил всю и Южную и Северную Америку и наконец осел в поселке Ангикуни среди канадских эскимосов, но, к сожалению, пропал вместе с ними в ноябре 1929 года в эпическом похищении неизвестными существами межзвездного происхождения. Больше его никто никогда не видел.
– Ещё один! – радостно сказал Коровьев, закрывая вторую квартиру на замок.
– Приятно делать человеку приятное, – задумчиво высказался Азазелло. – Однако мы заработались.
И они, моментально переодевшись в привычную цивильную одежду, чтобы не выделяться в среде рабочего класса столицы, живо отправились пить пиво в ближайшую профсоюзную столовую печатников, в которую у них были специальные талончики для усиленного питания, а пиво они тайком наливали из большой баклажки, которую принесли с собой на длинном тонком ремне через плечо. И никто им не мог слова сказать или сделать поперёк замечание, несмотря на то, что на стенах висели огромные суперсуровые плакаты, на которых был нарисован благородный, как витязь, строгий, мускулистый пролетарий, выбивающий из рук худосочного, козлиноподобного существа кружку с пивом, а надпись снизу гласила: «Трезвость – норма жизни!»
Что же в это время делал кот Бегемот?
Он занимался религиозной агитацией. Да так успешно, что Марьяничиха из третьей комнаты, с густым фиолетовым синяком под левым глазом, моментально уверовала. А у её друга Иваныча вдруг прорезался бас-кантанте, и он стал петь псалмы, абсолютно не зная Псалтыря.
Кот Бегемот между тем оборотился в свой обычный человеческий вид с котелком, который любил не вовремя пропадать, положил левую руку на Библию и вещал твёрдым, квакающим голосом профессионального оратора, показывая правой лапой в облупившийся потолок:
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым всеми…
Потом они пили водку, закусывая гуляшом из требухи на льняном масле, и даже виртуозно играли на гитаре.
После этого кот Бегемот продолжал:
– Бога истинна, от Бога истинна, рождённа, не сотворённа, Единосущна Отцу, Им же вся быша!
Через три часа непрерывного чтения из Библии и других религиозных источников, Иваныч из пятой комнаты, с наколкой «круглого сироты» на безымянном пальце, заплакал, как дитя, чистыми, непорочными слезами Девы Марии, и был отправлен на Первый Московский ликёроводочный завод начальником дегустационного цеха, дабы бороться с алкоголизмом и тунеядством. Больше в живых его никто не видел.
А Марьяничиха из третьей комнаты, с густым фиолетовым синяком под левым глазом, вдруг по доброй воле в тот же час ушла босая в Реконьскую пустынь Новгородской области, где через три года сделалась самой ретивой в религиозном смысле настоятельницей, и её все боялись, аки огня.
– Итак… – сказал вечером Азазелло, укладываясь спать, – осталось две комнаты, четвёртая и шестая.
– Завтра… – сонно поддакнул кот Бегемот, – с божьей помощью!
И они уснули с чувством выполненного долга.
Утром же в пятидесятую квартиру грозно постучали трое при оружии. Надо ли говорить, что Азазелло был в кожаной революционной тужурку, и огромный правый карман у него нехорошо оттягивался под весом большого чёрного «револьвера» о семи патронах.
Коровьев же, изображая солдата, имел на себе шинель и папаху с красной лентой наискосок, в руках он воинственно держал винтовку с примкнутым русским штыком весьма острым даже на взгляд.
Третий из них страшно смахивал на обычного кота, но в красной, революционной кепке шофёра, в крагах на кошачьих лапах, а также с дивной революционной наколкой на драном хвосте.
Они вломились в шестую квартиру, где проживал студент-геолог двадцати одного года, Ерофей Огурцов, предъявили ему ордер на арест, надели наручники и вывели под конвоем, чтобы посадить в машину, именуемую в простонародье «чёрным воронком», и повезли в Бутырскую тюрьму, что в Тверском районе, на Новослободской улице. Однако, не проехав и квартала, машина сломалась. Кот Бегемот, которому особенно хорошо удавалась роль шофёра ОГПУ вышел, пнул колесом и сказал с огорчением:
– Пробили, сволочи!
Трудно было понять, кого он имел в виду: то ли местную шпану, то ли супостата покруче, замышлявшего недобрые дела против рабоче-крестьянской власти. Из глаз у него с укором и сухим треском, как бенгальские огни, посыпались искры неподдельного пролетарско-кошачьего возмущения. За ним, кряхтя, вылезли: Азазелло в кожаной куртке и Коровьев с винтовой наперехват с примкнутым штыком.
– Что будет делать? – подмигнул тугодуму Коровьеву Азазелло.
– Здесь мастерская недалеко, – громко молвил кот Бегемот. – Но один я колесо не допру!
Коровьев сообразил, что от него требуется:
– Я пойду с тобой! – заявил он таким же громким театральным голосом, словно обращаясь в зал, к зрителям в театре Мейерхольда, чтобы в свою очередь с пониманием подмигнуть Азазелло.
И пошёл.
Ерофей Огурцов сообразил, что это его единственный шанс. Когда комиссар в тужурке наклонился, чтобы якобы закурить, он тихонечко выбрался с заднего сидения и побежал, что есть мочи, словно это был его последний, как в глубоком детстве, забег, когда он ловко играл во дворе в «казаков-разбойников».
– Стой, каналья! – закричал Азазелло. – Стой! – И для острастки пальнул три раза в воздух.
Надо ли говорить, что одно это придало Ерофею Огурцову ещё большее ускорение по каким-то закоулкам-переулкам, буграм и канавам, и как уж, но скользнул в Голосовой овраг.
Ерофей Огурцов тотчас направил стопы к своему приятелю в гараж, где освободился от наручников и в тот же вечер на перекладных бежал из первопрестольной аж до самого Приморья, где стал начальником геологической партии и всю жизнь провёл в скитаниях и походах, ежечасно ожидая ареста, но годы шли, а за ним не приходили и не приходили, и постепенно он успокоился и даже женился на дочке местного вождя удэгейцев Акуанде, и пошёл род Огурцовых в далёкую сахалинскую сторону.
С Захаром Чучмарёвым дело оказалось сложнее.
– Я знаю, что вы задумали! – с хитростью спутал им все карты. – Завладеть квартирой! Правильно?
Захар Чучмарёв был тем самым последним извозчиком Москвы, о котором писали все газеты столицы, и до самого последнего дня, когда его перестали нанимать, не хотел расставаться со своим экипажем и лошадкой «Зеброй». В некотором смысле он даже был знаменит, но не узнаваем в толпе, потому всё своё хозяйство продал цыганам в Ордынской слободе и начал пить.
– Правильно! – кивнул Азазелло. – Как догадался?
– А здесь и догадываться нечего. Квартира-то пустая! И Марьяничиха и Иваныч не дерутся! – открыл он им глаза. – Эхо гуляет! Без отступного не уйду!
– Сколько же ты хочешь? – спросил Азазелло, приготовившись умертвить его одним из тех тайных, неземных способов «отнесённой смерти», которые в милицейской среде называется «висяк».
– Пять бутылок водки! – здраво подумал Захар Чучмарёв.
– Не-а… – с облегчением усмехнулся Азазелло. – Пять мало! Семь достаточно!
И они сели пить всей компанией. Вечером по пьяни Захар Чучмарёв залез на Шаболовскую телевизионную башню «Радиокомпании Коминтерна» и кричал оттуда благим матом «Боже, царя храни!» Его снимали три бригады альпинистов. Как только его ноги коснулись земли, его арестовали, препроводили в суд, где он получил три года заключения на магаданском мелкосопочнике «за белогвардейскую агитацию и за мелкобуржуазное поведение на башне Коминтерна», как было записано в его сопроводительном деле.
***
У Булгакова вдруг появилась тёмная сторона вопроса: Елена Сергеевна даже слышать не хотела о разводе со своим доблестным генералом, и Булгаков вначале не понимал, почему? Почему они живут как муж и жена уже полгода, а не женятся, как все нормальные люди?! Елена Сергеевна вовсе не желала уступать, как он её ни упрашивал, и даже злилась из-за его навязчивости, что было ей несвойственно от природы тихого и мягкого характера.
– Нет! – говорила она в указующей жесте Цирцеи, – как это будет выглядеть для Сабаневского. Его карьера… а дети… в чём они виноваты?.. В чём?!
Её мягкие, ласковые глаза на какое-то мгновение становились жёсткими, и Булгаков вынужден было соглашаться, понимая, что она трижды по три раза права:
– Ни в чём… – мрачно сворачивал он разговор.
– Но ведь и ты несвободен… – напомнила она о его закоснелом во всех смыслах браке с развратной Ракалией, как о старой болячке под заскорузлой коркой воспоминаний.
Это уже потом он сообразил, что она возьмёт своё втридорога за знакомство с лунными человеками, совершено не предполагая, что за ней
По крайней мере из начала такое заключение сделала.