Как чуден Днепр при тихой погоде! Нет, нет, это я все перепутал!
Начну сначала. Какое чудо – вон - то яблоко! Оно заманчивой зеленой каплей нависло над забором, еле касаясь своим хвостиком натруженной, с трудом держащей его ветки. Бока яблока отражают лучи летящего к зениту солнца. Теплый, еле слышный ветерок шевелит листок, слегка прикрывающий его кокетливый бочок от моего наглого, алчного взгляда. А совсем рядышком, через пару прозрачных листочков, повисло второе, поразительно схожее яблоко, не менее заманчивое и притягательное. Яблоки, порой касаясь друг друга, склонили ветки дерева почти до земли. А вокруг липкая от жары тишина, Молчат двери, не стукнет калитка, не слышны даже в отдалении голоса - все окрестное население на работе или в школе (разумеется - кроме меня). Забор - крепкий, не такой уж и высокий. И никто не может помешать, даже куры, старательно перетиравшие цепкими шишковатыми когтями тяжелую дорожную пыль. Обычно осторожные и заполошные, сейчас они не обращают никакого внимания на мальчишку, притаившегося в одиноком кусте сирени вблизи забора. А у мальчишки, как у кота, видящего соблазнительную мышку, уже текут слюнки, не хватает силы сдерживать себя. Рубикон, то есть - забор, он обязан перейти! Мальчишка, набиравшийся решимости, в это время должен сидеть на уроке истории и слушать рассказ учителя о Гоголе с его чудным Днепром. Но ведь и Гоголь- был когда то мальчишкой, а над этой великой рекой росли сады. Неужели он, Гоголь, только и делал, что строчил на бумаге гусиным пером свои вкусные на звук строчки? Нет, Миколка Гоголь любил Белый налив и наверняка был посмелее меня. Не зря же он вырос таким талантливым, что миллионы детишек вынуждены сидеть на уроках и как молитву повторять: «Как чуден...».
Досточка забора не скрипнула, веточки лишь слегка качнулись, и яблоки будто сами стали прыгать за ворот постепенно раздувавшейся рубахи. До дрожи прохладные, с колючими ножками, они укладывались плотно друг к другу, обволакивая тело мальчишки выше пояса и поднимаясь к горлу.
Время летело гораздо быстрее, чем на уроке литературы. Фигура мальчика стала похожа на фигуру Ивана Поддубного в самом расцвете его борцовской славы. Преодолеть забор ловкому садовому воришке, вдруг превратившемуся в бочонок солидных размеров, оказалось непросто, но ведь и Гоголю его строчки давались, наверное, не легко.
Встреча с кустом сирени стала самой долгожданной за сегодняшний день.
Куры также месили свою горячую пыль, двери и калитки не чавкали своим сухим стуком, а еще через десяток минут весь класс через окна увидел яблоки с покарябанными руками, поднятыми с улицы над подоконником.
Учитель грозил всеми ведьмами и вурдалаками из Гололевских сочинений, требовал что - то там записать на завтра, но увы...
В такой момент Гоголь отдыхает!
Через пару минут весь класс сидит вокруг школьного подвала у окна класса и вгрызается в ароматный бок Белого налива, будто принесенного услужливым чертом с далеких берегов гоголевского Днепра.
Эта зубастая хрустящая картина гладила хвастливое сердце, заставляла мое сорванцовское существо повторять все новые и новые походы по многочисленным почти гоголевским местам окрестных деревень. И в этих вкусных походах обходился я без черта, потому что сам был не хуже.
В моей памяти эти урожайные знания были уложены, как патроны в пулеметной ленте, хранились надежно без всяких записей и извлекались оттуда по мере необходимости. Ничего не забывалось, вылезало без спроса и абсолютно в срок, как долгожданный выстрел. Самой первой стреляла черешня из сада «фашистов», потом из многих садов залпами палил Белый налив, мелкой дробью рассыпалась краснолобая клубника из доминвалидовского огорода.
Эта душистая мелочь особо любима была девчонками моего класса, ради закрываемых от наслаждения глаз которых я был готов на многое
. Фашистами в деревне называли семью Никиты, которого по молодости и трусости немецкие оккупанты заставили собирать для своих мерзнущих вояк валенки и полушубки у односельчан. Отсидев свою десятку, он вернулся в ставшее неродным для него село, построился на отшибе руками заезжих мастеров и жил глухо, незаметно. Мы, мальцы всех возрастов, утворяли Никитке мелкие пакости, главной из которых было прореживание урожая. В его саду росла единственная на все деревни и хутора невероятно крупная по вишневым меркам загадочная ягода -черешня. Ее переливчатые на солнце бока призывно сверкали через высоченный забор, заставляли голову кружиться, а сердце - биться в предвкушении. И такой миг наставал. За Никиткиной черешней никогда не ходили в одиночку, ведь всем мальчишкам хотелось отомстить «фашисту» за обобранных им родителей. К мстительной операции готовились загодя, о будущем походе оповещалась вся молодь деревни. Главным было - успеть. Хозяин твердо знал, что налет на его черешню неизбежен и не меньше нас следил за ягодным созреванием. Черешневое противостояние длилось лет десять, с того самого момента, когда на подросшем южном деревце созрела первая крупноглазая ягода. В эти самые главные для черешни дни, ее хозяин ставил в саду раскладушку, укутывался в тулуп и сторожил свою чудо-ягоду до самого утра. А утром его сменяла жена, безвылазно слонялась по огороду, выкорчевывая сорняки до безукоризненной чистоты. Но ни разу за все эти годы услужливому к немцам хозяину не удалось сорвать и продать это глазастое чудо. А для этого мне надо было попотеть и умом и телом. Именно мне, потому что я был в то время главным в садово-огородных делах нашей и окрестных деревень. Я знал каждую яблоню и грушу во всех садах и не только на вкус. Мне зазывно кивали своими кудрявыми макушками вишни и сливы. Через заборы ко мне тянули свои руки малина и смородина, предлагая россыпи ягод на пробу. Очевидно, во мне плодовые деревья и кустарники видели не только ценителя вкуса их плодов, но и благодарного обожателя, устами которого превозносились самые лучшие их качества. Получалось, что я раз и навсегда ставил самую главную печать в оценке начавшего плодоносить деревца. Яблоня ли, слива ли, получив мое одобрение, для всех жителей деревни приобретала статус нужного для всех дерева. О нем все знали, плодов с него желали, а его хозяин смело мог хвастаться: да, только у меня есть такая вкуснятина!
Предводимые мною мальчишки деревья никогда не трясли и уж тем более - не ломали. Аккуратность в походе в чужой сад ставилась выше смелости, жалостливость к дереву была не меньшая, чем к живому существу. Не считалось зазорным подойти к деду Павлину и предупредить, что у него на лимоновке может отколоться самая большая боковая ветвь. Дед бежал в сад, укреплял подставкой дерево, прикручивал ветвь резиновым жгутом, замазывал надрыв самодельным садовым варом. И спасенное дерево еще десятки лет угощало хозяев и нас, мальчишек, нежными душистыми плодами. К стареньким хозяевам садов мы ходили на обрезку дряхлеющих вместе с ними деревьев, как на работу. Лучше хозяев зная все особенности наших верных друзей, мы продляли им жизнь, как могли. Слово - вор в деревне знали по книгам о дремучей старине, наши походы по садам и огородам принято было считать обычной детской шалостью. К тому же мы не упускали возможности похвастаться зреющим урожаем в своих родных садах и с открытым сердцем вели в них друзей. А в своем саду не пошалишь. Значит - нельзя портить отношения и с остальными односельчанами. Очевидно мы сердцем чуяли некоторую некрасивость посещения чужих садов и огородов и сами себя старались обелить осторожным обращением с заборами, деревьями, грядками. И нам это удавалось. Ну, а главным было то, что все взрослые в свое время не меньше нас любили яблоки, краснеющие в соседских садах. Однако, речь не о тех былых яблоках, воруемых былыми мальчишками, давно ставшими взрослыми. Вон она, черешня, манит, блазнит, протягивая ко мне многолапые ветви, все унизанные монистами ягод. Зеленокрасное деревце одну половину своих нижних ветвей расстелило по белесым картофельным цветкам, вторую - окунула в колючий крыжовник. Листья черешни, светлее и крупнее вишневых, не в состоянии спрятать ягоды, уж больно их много. Дедушка Крылов не с лисицы писал свои басни, а с меня. Сижу под забором, облизываюсь, злюсь, а вороны то нет. Той, которая поглупому рассталась с сыром. Черешня со своими ягодами явно прощаться не собирается, сколько бы я не пролил слюней.
Не по Кольке ягода? Как бы не так!
Ближе к полуночи в окно хозяевам черешни решительно постучали. Женщина вышла на крыльцо с вопросительным окриком. Пришедшие не откликнулись, но через минуту-другую постучали вновь. На голос жены и стук дверей вынужден был оставить свой пост сам хозяин. Не один раз он бросался к окнам дома с суковатым дрыном, в надежде застать стучавшего наглеца. Вот этих полчаса и хватило для лишения черешневого деревца большей части его сладких украшений. После раскатистого свиста, долетевшего с речки, стук в окно прекратился, наступила тишина и успокоенный хозяин вновь занял свой пост на раскладушке под деревом. Можете представить, что он увидел с рассветом, выползая из жаркого тулупа. Вопль и проклятия «фашиста» слышали не только соседи. Длинная разогнутая булавка, воткнутая в верхнюю часть оконной рамы, неполная катушка крепких черных ниток и «дрыньканье» пальцами одним из участников черешневого похода по натянутой нити надежно отвлекали хозяина с его поста в саду. Взрослые нас не осуждали за ночной набег, но и не хвалили. Они не удивлялись тому, что мы не съели ни одного яблока из этого неприветливого сада несимпатичных нам хозяев. Исключение делалось лишь для черешни - больно непривычной она была и поэтому еще сильнее соблазняла нас. А вокруг по ветру шумели сады, гулко падал на землю переспевший Белый Налив, раскалываясь на две неравные части, стучали по пересохшим плетеным заборам гроздья красной смородины, смело шагала прочь от огорода колючая малина. Садовая и огородная жизнь деревенских мальчишек и девчонок была невероятно разнообразной и не в коей мере не заканчивалась опустошенной черешней, а лишь счастливо начиналась. До ноября, и даже до начала зимы в садах краснели замерзающие яблоки, заставляя бросать у заборов сумки с книжками и карабкаться на холодные, шершавые стволы деревьев. Ощущение во рту приторно сладкой яблочной мякоти побеждало будущие дырки на штанах. Но даже малое количество штанов в нашем гардеробе не мешало крохоткам лет по пять-шесть и дылдам призывного возраста, шустрым дятлом скакать по шершавой коре, святым духом удерживаться на качающейся ветке, с замиранием сердца добираться до заветного самого последнего на дереве яблока. Раскорячишься, словно паук на зябкой паутине, ловкой обезьяной провиснешь над взлохмаченным лопатами огородом и мечтаешь лишь об одном: удержаться, но дотянуться. А если выдержат руки и ветки, не случится громкого приземления на подсохшие комья земли, глаза предательски обшаривают ветки соседних деревьев. Увы, неистребима эта страсть. Сто лет прошло с той обезьянней поры, а глаза нет да нет стрельнут по веткам чужих деревьев за чужим забором. Увидишь яблочко и радость
