разве что сам дом осталось делать, но за это мальчик браться ни за что бы не стал. Да и мать не позволит, кроме того, и времени на это нет.
– Только не начинай, мам, – вздыхает Исэндар спокойно, по-взрослому, устало и уверенно. – Завтра ухожу. Дядя Ильмар мне ножичек сколотил. Вот зачем?.. Да не важно. Завтра я иду. Дома я тебе все сделал. Теперь кур вместе со всеми остальными можешь во двор пускать, когда тепло, я там ограду сегодня как раз закончил. Ну и там, полки у кур новые. Коз оградил, чуть потеплее им будет. А я в город. Прежде всего разыщу того Голоса, что отца судил…
– Вот же дурень, как есть! Что говори, что не!..
– Мам, – останавливает мальчик. Он глядит так пронзительно, словно мысли читает, а у женщины начинает дрожать подбородок, ведь становится ясно, что теперь уже даже на миг Исэндара таким недовольством обмануть не выйдет. – Такими вот словами ты меня из дому провожаешь?
– Да чего ты! Да я ж!.. – теряется Обит. Она вздыхает, отирает глаза ладонями, пытается сдержаться, а мальчик отворачивается и спокойно ждет, смягчаясь, но ожидая ответа и не собираясь уступать. – А ты что же это, вот так мать бросаешь? – находится она. – Одна я тут останусь, и… чего? Помру, зима не успеет кончиться.
– Хватит, мам, правда. Вернусь еще до зимы… наверное, – хмурится он, прячет глаза, осматривается, пытаясь занять себя хоть чем-то и вспоминает про сборы. – Ты мне в дорогу чего поесть соберешь? А то же ведь…
– Да ты что ж?.. Не шутишь? Куда ж?!
Наконец, Исэндар не сдерживается и поднимается с табурета.
– Ну, если хочешь, так меня и провожай. Могу и убежать, если так легче будет. Нет бы улыбнулась хоть немного!
А после тут же становится стыдно. Мальчик опускается назад на стул, а затем оба долго молчат.
Темнеет. В доме светло и жарко. Горит свеча, а женщина, поднявшись со стула, начинает в тусклом свете собирать какие-то продукты, и Исэндар, видя это, застывает. Он никак не ждал, что мать на самом деле будет помогать, а от этого в душу закрадывается тяжелое, совершенно незнакомое чувство, которое вдруг делает этот домик крошечным и заставляет понять, какой огромный мир лежит там, за порогом этого ничтожного клочка прежней жизни.
– Я тебе скажу… – шмыгает Обит, но сдерживается. – До тебя, когда старшие мои сынишки уходили, отец им обоим напутствие одинаковое делал. Только двое так ушли, на войну, а про остальных я рассказывала… Альфи́ну, девочку мою, купец когда стащил, так те, что за ним пошли, они вернуться же собирались, да и отца тогда в доме не было, уходил он. А вот со старшенькими Сокур успел попрощаться… Хех… ругалась я тогда, – размягчается женщина. – Чего, говорю, дурень, мелишь, а он улыбается… эх.
Она делает большую паузу, но Исэндар не перебивает, ждет терпеливо и спокойно, и мать подсаживается к нему, бросив собирать небогатые припасы, берет за руку, шмыгает и едва не начинает плакать. С трудом она сдерживается, подавляя в себе материнские чувства, хватается за ладонь уже обеими руками и сжимает так, что аж больно становится, но мальчик и вида не подает.
– Я не знаю, какие слова говорить, – признается она, наконец, поборов свою чувственность. – Так что я тебе отцовские передам, а ты считай, что мы оба с тобой простились… ой…
Она снова чуть не плачет. Мальчик отворачивается, напрягается и хмурится, как никогда, сам пытается удержаться, чувствует, что вот-вот заноет. И все же удается дотерпеть до того мгновения, когда мать снова заговаривает, а тогда уже становится легче.
– Я тебе его слова передам, – шмыгая, повторяет Обит. – Ты если будешь помирать… ой… ох… сейчас… ты если будешь помирать, в последний раз вздохни свободно, потому что здесь твою душу всегда будет ждать родное тепло.
И упав лицом в колени сына, обхватив его руками, женщина долго, громко и без стеснения плачет.
