Первый раз Глушков встретил эту женщину лет пять тому назад. Еще тогда шелохнулось: Люба?! Но в транспорте — то ли в автобусе, то ли в троллейбусе, он уже подзабыл — было так тесно, что не подойти, не пробиться. Ну точно — она: тонкий прямой нос, сросшиеся на переносице брови, светлые волосы... Да, да, Люба Леснова, однокашница... Но все же что-то не то: морщины, мешки под глазами, оплывшее или припухшее болезненное лицо. Да и нос вроде не такой, и взгляд настороженный, незнакомый. Нет, не Люба. Может это ее мама или даже бабушка? Очень похожи. Глушков усмехнулся: столько лет прошло, она, наверное, уже сама с внуками нянькается. Нет, неужели — Люба?
И все же что-то удерживало окликнуть эту женщину. Да и она не обращала на него никакого внимания. Глушков глаз не отводил, а она смотрит на него — и мимо: он никак не мог поймать ее взгляд, чтоб кивнуть, подмигнуть, улыбнуться, увидеть и ее удивленные глаза. И все же сомневался: Люба или нет? Люба... Та девочка, которая его любила. Ну, во всяком случае он ей нравился, это уж точно. До сих пор у него дома где-то лежат ее открытки и поздравления вместе с толстой тетрадкой для стихов, песен, пожеланий и прочими «документами» детства и юности — записочками, письмами, фотографиями. Зачем хранит и сам не знает. Лежит это все где-то в папке, кажется, в кладовке. Ладно, пусть лежит — не мешает, кушать не просит. Когда-нибудь выбросит. Или после него выбросят...
Он хорошо помнит одно поздравление Любы, вроде к Новому году: лист белой бумаги с аккуратными разноцветными строчками всевозможных пожеланий на фоне нарисованного большого красного сердца, пронзенного синей стрелой и от которого исходят многочисленные солнечные лучи. Целая карандашная картина. Может это не солнечные лучи, а брызги крови? Нет, нет, он не язвит, не смеется — конечно, это лучи и только лучи. Хотя и в шутке этой что-то есть. Он помнит, многое помнит. Люба сидела на второй парте у окна, а он на последней в среднем ряду, и вот она наведет на него зеркальце — он видит ее глаз в нем — и смотрит, смотрит на него. Смех один. Ну, это сейчас смех, а тогда ему нравилась другая девочка — Оля Данилова. Вот тебе и «брызги крови». Как давно это было. И было, на самом деле, не очень-то смешно. Он помнит, как Люба, так сказать, бегала за ним, переживала, плакала. Он никогда не смеялся над этим, ничего еще толком не понимая и не осознавая, но, видно, чувствуя какую-то особенность, необычность всего этого. Ведь он тоже переживал и нервничал. Еще бы! — к Оле Даниловой запросто подходили ребята, а он стеснялся. И ревниво наблюдал за ней и мальчишками, и готов был защитить Олю при малейшей необходимости. А вот Любу он однажды обидел. Он помнит, как в классе шестом-седьмом, когда они стояли в очереди в раздевалку, девчонки и ребята из их класса вдруг наперебой, громко смеясь, стали рассказывать ему и другим, как Люба Леснова на уроках смотрит на него в зеркальце, пишет ему разные поздравления и записочки, готова чуть ли не сумку его носить и, главное, не скрывает этого. Ну он и брякнул: «Дура!» — как оградил себя от чего-то постыдного и нехорошего. То ли это обидное слово Люба сама услышала, то ли кто-то тут же передал ей, но вскоре она подбежала к нему и при всех, не стесняясь, прокричала: «Да, да, может я и дура, дура! Но что мне делать?!» и ушла-убежала, как всегда, сильно размахивая руками: вперед-назад, вперед-назад — как кривошипно-шатунный механизм на паровозе, приводящий в движение колеса. Как сейчас перед глазами: худенькая фигурка, косичка с бантиком и руки — вперед-назад, вперед-назад.
Такой он и запомнил ее. Ведь вскоре их пути-дороги разошлись: он пошел учиться в восьмой класс, а Люба, кажется, в техникум или училище. На одном из уроков классный руководитель спрашивала, кто куда пойдет дальше, вот все и говорили. Он-то вначале сказал: не знаю. А Оля — в восьмой класс. Тогда и он сразу решил: в восьмой! И дома сказал об этом, и все поддержали, даже похвалили: обязательно надо закончить десятилетку, чтоб потом пойти в институт. Ну а о Любе он другое слышал: это родители заставили ее уйти из школы, чтоб она поскорей начала работать, мол, для нее так лучше будет. Он понимал, что ребята и девочки, которые не пошли в восьмой класс, это в основном те, кто учился, так сказать, средненько, и они, видимо, посчитали, что им будет трудно учиться в старших классах. Но некоторые из них и даже «хорошисты» решили поскорей получить специальность, чтоб начать зарабатывать, помогать дома деньгами. Вот и в семье Любы, наверное, так посчитали. И со многими, кто не пошел в восьмой класс, даже не попрощались, в том числе и он с Любой: как разошлись на каникулы, так и расстались. А тогда, после того случая в раздевалке, вернее, на следующий день после этого Люба не появилась в школе. Ходили слухи, что она не просто заболела, а пыталась... — о, Господи, то ли сейчас смеяться, то ли плакать — пыталась отравиться. На самом деле, и смех и слезы: все было как у взрослых. Но что было, то было.
Глушков смотрел на Любу... на эту женщину, похожую на Любу... Нет, не она: бабистое, грубое лицо, крупный нос... Некрасивая. Какая-то выцветшая косынка на голове... Ну, это он так, иногда поглядывает на женщин, особенно на молоденьких. Только и остается поглядывать... Женщина стала активно пробираться к выходу, но не в его сторону. На нее зашумели, чтоб поосторожней работала локтями: мол, заранее готовиться надо. Женщина молча делала свое дело. Конечно, в этой ситуации он не мог окликнуть ее. Да и не собирался: коль женщина не среагировала на его взгляды, значит он ошибся. А может не узнала? Вряд ли. Хотя, конечно, он постарел. Наверно, она тоже. Но нет, это была не Люба. Нет, нет, не она, он ошибся. И когда эта женщина вышла, он почти всю оставшуюся дорогу опять вспоминал о тех далеких школьных годах. Ведь тогда, на самом деле, ситуация с Любой была серьезная. Он слышал, что вроде мать или кто-то другой из их семьи отобрал у нее какие-то таблетки. Но об этом в школе долго не шептались, во всяком случае он не прислушивался к девчоночьим сплетням. Правда, заметил, что Люба стала замкнутой, какой-то притихшей, почему-то часто болела и смотрела на него грустными глазами, как просила что-то. А что просить? Он не считал себя в чем-то виноватым и не собирался что-то там говорить ей или — еще чего! — извиняться, просить прощения или оправдываться. Причем здесь он? На самом деле, дура, ведь ему нравится Оля...
Да, ему нравилась Оля Данилова. Больше чем нравилась. Это он только потом понял, когда они расстались, когда он стал, как говорится, взрослым. Ему кажется, что он до сих пор любит ее — девочку с большими черными глазами, с туго зачесанными волосами, девочку, с которой он не ходил в кино, не гулял по улице, не писал ей записочек, как и она ему, но которую всегда стеснялся и часто видел во сне и, может быть, из-за которой старался учиться лучше, чтоб не позориться перед ней — она-то была отличница. После восьмого класса Оля уехала с родителями в другой город, и они расстались тоже навсегда. Ее фотографию, подаренную ему на прощанье, он хранит в альбоме, но в него уже давным-давно не заглядывал, но хорошо помнит и ее глаза, и ее прощальные слова, написанные на обратной стороне фото. И, может, поэтому он не выбрасывает и остальные свои «документы» детства и юности, что хранятся где-то в кладовке, как воспоминание о тех чистых, белокрылых годах его первой любви — без поцелуев, без слов... Да какие там поцелуи?! Он вообще даже представить себе не мог, как это дружить с девочкой, только тайно поглядывал на Олю и ему становилось хорошо... и почему-то грустно. Грустно, видимо, потому, что ему хотелось подойти к Оле, сказать какие-то слова — нет, не об уроках, а о том, что ему нравится смотреть на нее, стоять рядом с ней, разговаривать. И было очень обидно, что она ни о чем даже не догадывается. А он так бы хотел, чтоб она знала обо всем, обо всем, что у него на душе. И он тоже не знал, что делать, и, видимо, в эти минуты глаза у него были тоже грустными и просящими. И он благодарен Оле и за фотографию, которую она неожиданно подарила ему, и за ее прощальные слова. Когда они расстались, он смотрел в ее большие глянцевые глаза... и они оживали: Оля была вот, рядом — добрая, понимающая — и ему становилось легче. Это он хорошо помнит, года два – три носил фотографию с собой. Хорошо, что Оля догадалась подарить ее... И вдруг мелькнула странная мысль: а может она давно заметила его грустные и просящие глаза? Вот и подарила фото... Наверное, они многое рассказали бы друг другу, если бы встретились. Он обязательно рассказал бы, как в институте его чуть не отчислили за многочисленные «хвосты», — ему очень трудно давалось черчение, тратил на него массу времени, вот и запустил другие предметы, и даже готов был бросить институт, — но все же сумел собраться, пересилить что-то в себе и в этом, честное слово, помогла и Оля: он, как и в школе, не хотел позориться перед ней — вдруг когда-нибудь встретятся, а он — неуч. Да и потом, уже работая, он не раз вспоминал Олю, ее глаза, ее прощальные слова, преодолевая что-то в жизни, и эти внезапные, мгновенные воспоминания успокаивали и помогали, вселяя уверенность в свои силы, в свою правоту, словно он утолял жажду из чистого, животворного родника. Да, многое он мог бы рассказать Оле...
А вот с Любой они однажды виделись. Помнит, как будучи студентом он случайно встретил ее на улице. Признаться, вначале обратил внимание на походку: шла довольно стройная девушка... и сильно размахивала руками: вперед-назад, вперед-назад. Люба? Конечно, она! А сам он, как говорится, был чуть поддатый — шел в гордом одиночестве с какого-то очередного сабантуя, на котором почему-то оказался без девушки, — и после недолгих приветствий и разговоров не только стал намекать на «любовь», но и пытался затащить ее в какой-то подъезд «перекурить». Правда, перед этим, почти сразу как поприветствовали друг друга, она рассказала, что была замужем, но разошлась, как будто только и жаждала сообщить ему об этом. «Ого! Молодец», — произнес он, искренне удивившись таким ранним приключениям однокашницы и восприняв ее откровение за вполне понятный и даже желанный ему намек. И еще она сказала: «Так получилось. Хотела от любви сбежать» и почему-то покраснела. И он понял: захотела сбежать от мужниной любви или от своей любви к мужу. И нечего ей стесняться, бывает: муж пьяница или еще что. И обрадовался: свободная женщина! Старая любовь! Вот младая кровь и взыграла. Но Люба отказалась от продолжения этой случайной встречи: ни в какие подъезды не пошла, да он и сам, как помнит, быстро пришел в себя, даже проводил ее до какого-то дома, куда она шла, опять расставшись навсегда — без всяких взаимных обменов телефонами и прочих намеков на встречу. И почему-то особенно запомнились глаза Любы — грустные... и просящие. Нет, не «любви», а как тогда, в школе. Видно, потому и пришел в себя...
И вспоминая свои школьные и юношеские годы и эту женщину, похожую на Любу, Глушков опять засомневался: так Люба это была или нет? И почувствовал, что вроде не только это сомнение, но и что-то еще сдерживало его, чтоб окликнуть ее, а что — так и не понял. Но вскоре забыл обо всем этом и все эти годы, как и в прежние, не