вспоминал о своей однокашнице Любе.
А сегодня Глушков раньше времени ушел с работы — провожали очередного сослуживца, вернее, сослуживицу, как говорится, на заслуженный отдых: выпили по рюмочке и чаек попили с тортом. Женщины, видать, до сих пор «за жизнь» разговаривают: обмениваются разными рецептами варений, солений и огородных подвигов. А он ушел — что женщинам мешать? Многие из них тоже готовятся к пенсионному выживанию. Ну а его пока не выгоняют, не сокращают, а сам он уходить на пенсию не собирается: и работа есть, и здоровье, слава Богу, еще позволяет — не старик, место в транспорте не уступают. Да он удивился бы и даже, наверное, обиделся, вернее, загрустил бы, если б такое приключилось. Но это ему вроде не грозит: он знает, что в общем-то сильно не изменился, т. е. постарел, конечно, но та же шевелюра (естественно пореже и пожиже, но такая же черная издали, хотя в ней уже половина седых волос), морщины не такие уж глубокие. А сегодня он по сравнению с некоторыми прохожими вообще выглядел франтом: в белой рубашке с галстуком, в кожаной куртке (правда, не очень дорогой), без шарфа, то есть белая рубашка с галстуком были не только его «украшением», но и признаком «достатка» — все не бомж! Жена следит за ним, она у него в этом плане молодец. В этом плане... Чистоплюйка, деловая, хозяйственная...
Так вот ушел он с проводин и на остановке — сразу на троллейбус, как его ждал: почти пустой. Вошел и ба! — на последнем сидении, что развернуто к задним окнам троллейбуса, — Люба... или не она? Опять та женщина, похожая на Любу. Хотел сразу подойти, а все же встал на задней площадке, чуть в стороне. Люба... эта женщина — пожилая... совсем старуха: обветренное морщинистое лицо, в широком потертом плаще, из-под которого видны штаны-шаровары — что-то типа зимнего трико, грубые, может быть, даже мужские ботинки — большие, грязноватые. Он на женщину взглядом, а она смотрит прямо, как бы в задние окна троллейбуса, и головы не повернет — ни в его, ни в другую сторону. Потом видит зрачки в его сторону скосились — и опять прямо, в окно. Может ему показалось? Нет, несколько раз так было. Ну и что? Не узнает? Он на нее почти в упор смотрит, и сам чувствует неудобство от собственного нахальства. Взгляд отвел, но изредка все же посматривает. А женщина опять никакого внимания. Только что-то держится за пуговицу на плаще — то ли теребит, то ли просто так, от тряски, руки елозят — и так же прямо перед собой смотрит. Как и в тот раз занервничал: она — не она? Светлые... седые волосы, выбивающиеся из-под пятнистого платка, голубоватые глаза. И главное — прямой нос и лохматые дуги сросшихся бровей. Мимолетным взглядом — Люба, присмотрится — не она. Что же делать? И все думает: посмотрит на него или нет? Так подойди, спроси: «Люба, это вы... ты?! Ты Леснова?» Всего шаг от нее... и не может этот шаг сделать. И сам себя успокаивает: нет, если бы это была Люба, она бы откликнулась на его взгляд, обязательно бы откликнулась. Нет, это не она. Да, да, не она. Он и тогда это понял. Ну на самом деле: нос толстый, какой-то большой, глаза незнакомые — холодные, неподвижные, как настороженные... Мелькнула мысль: а если это Люба, но вида не подает. Наверно, думает: «Вот, не узнает, сомневается, значит здорово постарела. Да и вид такой. Что позориться? Пусть лучше не узнает, и я его не признаю». Что ж, может она и права. Он тоже сделает вид, что это не Люба... Фу, дурак! Слава Богу, это не она.
Он вдруг представил состояние женщины — Любы или вообще любой женщины: ее не узнает однокашник! Старый близкий друг или даже просто знакомый. Сам же чувствует, хоть и мужик, что загрустил бы, если бы ему как старику стали уступать место в транспорте, а тут женщину не узнает не просто однокашник, а «первая любовь». Нет, без всяких ухмылок — первая любовь, что теперь-то стесняться? Она не забывается, это он хорошо знает. Иногда ему кажется, что он никого больше так не любил, как Олю. Всю жизнь искал любовь и находил ее только в воспоминаниях о девочке с большими черными глазами, как воплощении чего-то самого светлого и доброго, что есть на грешной земле и за что всю жизнь помнит ее и благодарит. И знает: если бы встретил женщину, хоть чуть-чуть похожую на нее, он бы протолкался, пробился к ней, выскочил из любого транспорта и догнал ее: «Оля, это ты?» Пусть бы ошибся... Он никогда бы так грубо не пристал к Оле, как тогда, в студенческие годы поступил с Любой, никогда, он уверен в этом... А ведь и его никто больше так не любил, как Люба. И вот не подходит к ней... И даже содрогнулся: причем здесь Люба? Он говорит не о ней, а так, абстрактно, просто о женщине, о любой женщине... Но может и во время первой встречи с этой женщиной, похожей на Любу, он не окликнул ее, не пробился к ней, так как хотел как бы защитить ее, Любу, чтоб она не предстала перед ним такой невзрачной, некрасивой, чтоб, на самом деле, не смутить ее, не встревожить: не видит или не узнаёт его — ну и Бог с ней... Нет, нет, а если женщина... Люба... все же видела... видит его метания? А если еще подумает, что он не хочет подойти к ней, что это он стесняется ее внешности, ее бедности... Что за фантазии? Глупость какая-то. Глушков бросил на женщину встревоженный взгляд. Нет, нет, он не хотел и не хочет унизить Любу своим невниманием, не хотел и не хочет обидеть ее, может быть впервые, только сейчас начиная что-то до конца понимать, осознавать — и ее школьные слезы, и ее «таблетки», и запрет ее родителей продолжить учиться в школе — учиться с ним в одной школе... И эти слова: «Хотела от любви сбежать»... Неужели она говорила о той, школьной любви? И он боится нанести ей новую травму, причинить ей новую боль... Облегченно вздохнул: нет, это не Люба, не она. Отвел взгляд. Но опять, изредка, как невзначай, все же поглядывал. Господи, хорошо, что это не Люба.
Женщина как-то внезапно, резко встала и — к выходу, всего шага два. Дурацкие шаровары, огромные ботинки — нет, это была не спортивная форма для лыжной прогулки, это было, так сказать, осенне-зимнее утепление. Глушков гадал: на улице семечками торгует или где-нибудь подрабатывает сторожем. А может это просто ее одежда, сейчас столько бедных. Видимо, как и многие, живет трудно и не весело. А может, всю жизнь мается...
Двери захлопнулись, троллейбус тронулся. Глушков непроизвольно подошел к заднему окну. Женщина... старуха уже спешила к стоящему чуть поодаль на этой же остановке автобусу, видать, торопилась на пересадку, как удирала от кого-то... и — о, Боже! — сильно размахивала руками: вперед-назад, вперед-назад...
