I
Июль в том году был жарким даже для этих южных мест. Зной — густой и вязкий, как горячий кисель — плавил асфальт, корежил листву на деревьях и выжигал траву на газонах. Все, что находилось под прямыми лучами солнца, нагревалось до температуры раскаленной жаровни, поэтому людей на улицах города было немного, а те, кто по необходимости все же оказывался в пекле, старались держаться тени.
Мне с моим тезкой, сокурсником и лучшим другом Сашкой нестерпимо хотелось лежать где-нибудь в теньке у воды, потягивать холодное пиво и глубокомысленно обсуждать проблемы планетарного масштаба. Других тогда у нас не было. А если и возникали, то мы не особо ими заморачивались.
В те славные дни нашей молодости границы республик внутри огромной страны были обозначены только на картах, ты везде чувствовал себя почти как дома и можно было без виз, таможен и сопутствующих всему этому проблем всего с сотней рублей в кармане махнуть — без преувеличения — на край света.
Между Кишиневом, где находились в то время мы, и Одессой каких-то две сотни километров, но для нас это был уже совсем другой мир. Говорят, что хорошо там, где нас нет. Нас в те дни не было в Одессе. И этот славный город, с его легендами и мифами, с его морем, пляжами, неповторимыми и сочными людьми воистину казался нам раем. Мы давно уже грезили такой поездкой, да все не складывалось. Как-то вечером, потягивая холодное красное вино в прокуренной насквозь кухне Сашкиной квартиры, мы неожиданно для себя вдруг отложили в сторону мировые проблемы и твердо решили — едем в Одессу! Завтра же! Искупаемся, прошвырнемся по Дерибасовской, попьем пивка у Потемкинской лестницы... Уж Сашке-то, лбу здоровому, но внешне несколько рыхловатому и совершенно белокожему, точно не мешало бы немного поваляться на пляже.
II
Между городами курсировал дизель. Это как электричка, только с тепловозом. Поезд в "рай" отправлялся трижды в день: в полшестого утра, ближе к полудню и вечером около пяти. Останавливаться там на ночь мы не планировали — на все про все у нас был всего один день. Требовалась четкая программа действий, расписанная едва ли не поминутно. Её разработкой мы и занимались до глубокой ночи, реагируя на хорошие идеи восторженными восклицаниями и неизменно сопровождая их хорошим глотком вполне сносного домашнего вина. План покорения южной морской столицы был составлен по всем правилам военной науки и с тем расчетом, чтобы успеть на обратный ночной дизель. Стартовать решили рано утром, по холодку. Да и времени оставалось больше. Последний тост был поднят в четвертом часу утра…
Я продрал глаза первым. Сашка безбожно храпел, закинув голову куда-то за подлокотник раскладного кресла. Часы показывали половину одиннадцатого. Мне с трудом удалось растолкать друга.
«Весь план коту под хвост! Теперь мы либо едем на двенадцатичасовом, либо не едем никуда!» — злясь думал я, лихорадочно приводя себя в порядок. На сборы и дорогу до вокзала оставалось около часа.
Плюнув на кухонный бардак и оставив на столе все следы бурно проведенной ночи, включая грязную посуду и даже остатки килек в томате, где теперь вместо мелкой рыбёшки теснились «натуральные «бычки», мы выскочили на улицу. Солнце пекло нещадно. Задыхаясь и обливаясь потом, мы кое-как добежали до ближайшей автобусной остановки.
В салоне старого гремящего троллейбуса было по обыкновению тесно и душно. Стараясь негромко дышать винным перегаром на возмущенных женщин, мы все же отвоевали места у окна на задней площадке. Солнце стреляло в наши головы прямой наводкой, парниковый эффект ухудшал и без того неважное самочувствие. Разговаривать не хотелось, да и не особо моглось. Я представил себе предстоящее нам четырехчасовое пребывание в духоте вагона и почувствовал себя еще отвратительнее. Но отступать от утвержденного и «обмытого» плана было как-то не по-мужски.
III
Дизель уже стоял на путях, принимая в себя пассажиров. Обычно мы ездили зайцами, поэтому и сейчас, не сговариваясь, проследовали мимо касс к центру состава, чтобы в случае появления контролеров нам было куда отступать. Свободных мест в вагоне как всегда не было и мы привычно расположились в раскаленном тамбуре. Разговаривать по-прежнему не хотелось — последствия ночи и почти невыносимой жары давали о себе знать, а от вчерашнего предвкушения и радостного возбуждения остался только гадкий привкус во рту. Мы закурили и, скучая у открытых дверей вагона, глазели на снующих, спешащих и покорно ожидающих своего рейса пассажиров. Прозвучало объявление о скором отправлении. Настроение немного улучшилось — как бы то ни было, а мы все же едем! Мужик сказал — мужик сделал! Хотя сейчас больше всего на свете мне хотелось оказаться дома, улечься на прохладную простынь и закрыть глаза. Судя по выражению лица моего друга, он тоже размышлял о чем-то похожем, но ни один из нас не выказывал слабость. Прошла еще пара томительных минут. Мы по-прежнему молчали, словно злясь друг на друга. Выглянув наружу, я разглядел зеленый сигнал семафора.
«Поздняк метаться, обратной дороги нет», — тоскливая мысль мелькнула и растворилась в июльском мареве. Дверь громко зашипела и резко закрылась, я едва успел убрать голову. — «Хоть бы предупредил, зараза!»
Наше внимание привлек мужчина средних лет, выбежавший из здания вокзала. Судя по всему, бежал он уже давно — рубашка вылезла из брюк, ослабленный галстук болтался где-то за спиной, открытый, перекошенный рот уродовал лицо. Он несся к нашему составу, размахивая жутко модным в те времена черным пластмассовым дипломатом, срезая углы и расталкивая людей, не обращая внимания на их возмущение.
«Чего уже бежать-то? — отстраненно подумал я, — кто не успел, тот опоздал».
Неожиданно дверь с резким шипением открылась. Ему оставалось не больше двадцати метров. Это уже становилось интересным. Мы оживились. Успеет или нет?
— Успеет! — уверенно произнёс мой друг.
Я думал иначе, но на возражение времени не хватило — спустя секунду створки захлопнулись буквально перед носом «бегуна». Он согнулся, упираясь рукой в вагон — тяжелое, хриплое дыхание слышалось даже сквозь плотно закрытую дверь. Нас разделяло всего каких-то полметра, но мы уже почти были в Одессе, а этот невезунчик оставался здесь, на перроне кишиневского вокзала.
Его нельзя было назвать расстроенным. Это даже не было для него неприятностью. Это было катастрофой! Мокрое, распаренное лицо мужчины выражало всю вселенскую скорбь за последние пару тысяч лет. Растерянность, обида и отчаяние от такой чудовищной несправедливости читались в его полусогнутой фигуре и скривившемся лице. Судьба обошлась с ним зло и трудно было придумать что-то более беспощадное. Ясно было, что мужик «попал». Кто знает, что находилось у него в том дипломате и чем ему грозило опоздание... Но выражение его красного, потного лица указывало — он опоздал, что называется, «навсегда». Уткнувшись лбом в стекло, он широко открытым ртом судорожно хватал раскалённый воздух. В бессилии ударив кулаком по двери, мужчина умоляюще посмотрел на нас. Мы с Сашкой спохватились и попытались раздвинуть створки двери, но все наши усилия оказались безуспешными — ни зацепиться, ни упереться было не во что. Прозвучал гудок. Состав дернулся и, проехав несколько метров, резко остановился. Мужчина, в непонятной мне надежде шагавший рядом, в отчаянии помахал рукой в сторону локомотива и снова бросился штурмовать неприступные ворота этой крепости на колесах. Мы с Сашкой, пыхтя, ломая ногти и сдирая кожу с пальцев, тоже упирались вовсю. Но тщетно — дверь была гладкой, без каких-либо выступов.
— Бесполезно! — угрюмо буркнул Сашка. Оправдываясь перед мужиком, мы одновременно беспомощно пожали плечами. Его лицо еще более исказилось. В отчаянии он со всей силы ударил по двери кулаком.
Это было невероятно, но она неожиданно открылась. Створки распахнулись всего на секунду и тут же с таким же пронзительным шипением стали смыкаться. К счастью, мы с другом успели ухватиться за резиновые уплотнители и несчастный буквально продрался в вагон. Прижавшись спиной к уже закрытой, но теперь такой родной, поддавшейся его мольбам, двери, задыхаясь и истекая потом, он бессильно кивнул нам, выражая свою благодарность и устало сполз на корточки, прижимая дипломат к груди.
Я с изумлением и даже каким-то восторгом смотрел на него. На вид лет сорок. Хорошие туфли и костюм, явно используемые нечасто, белая с голубым воротником рубашка в едва заметную полоску с большими пятнами пота на груди, строгий элегантный галстук, сбившийся набок, мокрые волосы, лысеющая макушка. Капли пота падали с его лица на колени, оставляя на светлой ткани брюк крупные пятна и мужчина попробовал было достать платок из кармана. Повозившись некоторое время без пользы, он ладонью смахнул пот со лба, а затем просто откинул голову назад и закрыл глаза. Теперь пот струйками стекал по щекам и шее куда-то под рубашку, но ему, похоже, было уже все равно. Его лицо выражало абсолютное блаженство, губы едва заметно шевелились. Кажется, он что-то шептал. То ли хвалу небесам, то ли просто повторял раз за разом «спасибо». «Везунчик!» — восхитился я, пытаясь зажечь спичку трясущимися от возбуждения руками. Мужчина попробовал встать, но, видно, сил на это ему еще не хватило и он, все еще пытаясь хоть как-то сдерживать громкое дыхание, остался сидеть на корточках, привалившись к двери.
Послышалось пронзительное шипение и створки дверей мгновенно разошлись. Продолжая блаженно улыбаться, несчастный провалился спиной в пустоту и мячиком выкатился из тамбура. Дверь зашипела и так же быстро захлопнулась. Злорадно прозвучал гудок локомотива и поезд тронулся, оставив на плавящемся асфальте платформы лежащего на боку несостоявшегося пассажира с поджатыми коленями и прижатым к груди черным дипломатом...
***
Следующие десять минут мы с Сашкой проехали в полной прострации, избегая смотреть друг на друга. Когда поезд остановился на следующей после вокзала платформе и ненавистная дверь с противным шипением открылась, впустив волну зноя в духоту прокуренного тамбура, мы, не сговариваясь, угрюмо шагнули из вагона и в полном молчании направились обратно к дому. Пешком.
(Иллюстрация из Интернета)
