ТИШИНА

                 (история двадцать восьмая из серии «Воспоминания из будущего»)


    Признал его не сразу, хотя к этой встрече очень готовился.
    Он не многим старше меня. Слегка сутулится, нравится ему кому-то подражать, предполагаю, делает он это из вредности к самому себе, ведь не будешь же, в самом деле, подражать и копировать себя – не комильфо. Он почти лыс; залысины появились давно и тогда же он начал стричь волосы коротким ёжиком.
    Вижу его со спины. На нём сто раз надёванная ватная стёганая серая безрукавка поверх растянутого выцветшего свитера домашней вязки сине-красного цвета, подарок давно почившей в бозе пассии, когда-то прочно намеревавшейся стать ему подругой до конца его дней; время распорядилось по-своему: раскроило ткань их жизней, пользуясь разными лекалами продолжительности дней. На нём надеты чёрно-серые спортивки с оттянутыми коленками, они используются только для домашних работ; редко. Очень редко он выходит в них за калитку потолковать с соседом о том, о сём, выкурить по самокрутке домашнего табаку или взять из ящика газету – периодику он выписывает, не смотря ни на что, затем утилизирует, растапливая печь или разжигая костёр. Ноги в тёплых носках обуты в резиновые калоши.
    Он ходит в маленьком фруктовом садочке, утопающем в утреннем густом тумане, далеко не редкость он в нашем донбасском краю, бывает, висит день и ночь напролёт, а то и двое или трое суток подряд.
    Ходит он медленно меж деревьев. Присматривается к чему-то. Качает головой. Чешет рукой затылок. Затем начинает спиливать ножовкой, - чувствую, пора давно точить инструмент, - высохшую ветку. Чувствую своей рукой силу его ладони, сжимающей прочно пластиковую рукоятку, и кожей его ладони ощущаю все её шероховатости и острые выпуклости. Отпиленная ненужная ветка падает с сухим противным стуком на землю, подпрыгивает, вскрикивает, в крике слышится боль и дрожат возмущённо ветви деревьев. Туман смягчает нанесённую обиду и плотнее укутывает деревья и кроны с голыми ветками, которые смотрятся сквозь матовую патину чётко прорисованными графически символами чего-то преходящего и недолгого.
    Рука знает своё дело – падает вторая ветка. Ему не слышен возмущенья ор и стон пораненного тупыми зубьями ножовки тела древа, он знает, что лечит, пусть таким варварским методом лечит дерево, чтобы оно долго росло и плодоносило, расцветало лепестками цветов и зелёными листочками весной и осенью роняло на землю желтые листики, будто кем-то оброненные любовные записки. Скрипит ножовка, тяжело старыми зубами вгрызаться в прочную плоть. Летят сучки. Кружатся опилки. И тишина висит. Создается впечатление иррациональности происходящего, мира, где умерли звуки.
    Понимаю, глядя на него, он ощущает мой взгляд, знает о моём присутствии, - о визите с ним не договаривался, просто захотелось приехать сюрпризом, - но не оборачивается и молчит. Делает свою нехитрую работу в саду.
    Молчу и я, наблюдая за ним. Вдруг он решается и говорит, не оборачиваясь, присматриваясь к новой ветви яблони, выгнувшейся длинной дугой к земле, почти её, касаясь кончиками ветвей-пальцев.
    «Что стоишь? Ждёшь приглашения? Или помогай, или садись на лавку. Жди, когда управлюсь». – «Лучше помогу, - отзываюсь облегчённо я, все-таки, хорошо. Когда к тебе обращаются первым, - вдвоём оно быстрее». – «Ага, - смеётся он. Смех его всё такой же как в молодости, чистый, без характерной модуляционной хрипоты. – Вдвоём, говорят, всегда легче: и батьку бить, и водку пить».
    Скидываю тёплую куртку. Остаюсь в новенькой, вчера принёс из магазина, вязаной кофте; немного подрагиваю, прохлада туманного утра забралась под одежду.
    «Так не пойдёт, - он смотрит через плечо и. одновременно осматривая новое дерево. – В городском наряде ты выглядишь клоуном в сельской местности, - раздаётся смех, смеюсь и я. Он продолжает: - Переоденься. Там в сарае, слева на гвоздике фуфайка и сапоги».
    В сарае пахнет прошлогодними сухими колотыми дровами, травой, пучки полыни и ещё чего-то висят на тонким полосках ткани под потолком. Знакомый запах угля взрывается в мозгу воспоминания из детства.
    «Иду!» - кричу из сарая, застёгивая пуговицы. – «Смотри не грохнись от усердия!» - раздаётся в ответ. И смех. Его смех. И смех. Мой смех. С потолка сарая осыпается мелкая труха.
    Выхожу и наблюдаю за ним: «Всё же он сильно изменился. Не таким представлял его себе».
    Подхожу. Молодцевато. Бодро. Чуть ли не подбоченясь на лихой манер.
    Он оборачивается. В глаза мне бросаются его морщины – прибавилось за прошедшее время. Глаза посветлели: то ли выгорели на солнце, то ли потускнели от непогоды.
    «Готов к труду и обороне!» - крутой, как отварные яйца. – «Обороняться от хитрожопых баб будешь, - отрезает он; но я не чувствую злости в его словах. – Вот так-то». – «Тогда приступаем к рубке деревьев». Он качает отрицательно головой: «Они и после меня будут плодоносить. Займёмся дровами. Вчера в посадке присмотрел парочку почти высохших тополей и акацию. Идём?»

    Ушли в туман. Вернулись в тумане. Тишина свистит в ушах соловьём-разбойником, аж глохнешь от неё.
    На тележке пять двухметровых заготовок. «Завтра оставшиеся сам заберу, - деловито говорит он, похлопывая по брёвнам и слушая тонкий глухой звук. – И ветки. Не оставлять же их там. Да и день надо чем-то занять. Пока туда, да пока обратно, глядишь, утро пролетело, правда? – он прищуривается, глядя на меня. Ждёт моей реакции; дипломатично молчу, жду продолжения. – А там и обед с ужином стоят и ждут у порога. Э-хе-хе! Времени у меня сейчас много. Не то что раньше, когда голову кверху поднять некогда было». В голосе его проступает сожаление. Да, было и такое. «А сейчас его, хоть афедроном жуй – не пережевать». Он наклоняется к брёвнам. Прикладывается ухом. Слушает. «Пишешь? – бывает у меня такое кратковременное хобби задавать глупые вопросы. – Пишешь?» Он выпрямляется: «Не слушаешь, что ли! Я ж говорю: времени у меня теперь много. А мыслей – мало». Он карикатурно присел. Развёл руки. Натужно, через силу. Засмеялся. «Горько? – его слова скребнули по сердцу. – Горько, - констатирует он. – Особенно в эти дни».
    Туман зверем перевернулся с боку на бок; потерся мохнатыми боками о кроны; слетела с них оставшаяся листва, пожухлая и невесомая. 

    Вжик-вжик-взжжиик! – поет двуручная пила; слаженно работаем вдвоем с ним; и пила поёт радостно: вжик-вжик-взжжиииик! – заливается от счастья. Судя по штампу на полотне, она изготовлена в 1951 году на Харьковском заводе металлических изделий. Она старше меня. Старше его. Вдвоём мы старше неё. Но она нас переживёт. Мы её – нет.
    Вжик-вжик-взжииик! – летят из-под зубьев опилки и разносится свежий аромат пиленой древесины. Летят снежинками мелкие желтоватые опилки. Засыпают землю под ногами. И под козлами.

    «Не решаюсь спросить», - прорываю плотину молчания. – «А ты решись», - советует он; обыденно и просто, будто даёт прикурить давнему знакомцу; а ведь так оно и есть: мы давние знакомцы. – «Нет. Позже». – «Позже, так позже, - соглашается он. – Не настаиваю». Насколько известно, он давно ни с кем не спорит, ни на чём не настаивает, кроме самогона на меду и вишнёвых веточках: дурака не переубедить, умный поймёт сам. Так он выстроил концепцию своей жизни, той части, что осталось ему прожить.
               
    Вжик-вжик-взжииик! – разливается пила похвалами, наконец-то дали ей волю вволю нагрызться да полакомиться древесиной.
    Вжик-вжик-взжиииик! – ох, как сверкают острые зубья, как отражают утро туманное отполированные до зеркального блеска хищные острые клыки.
    Ну, так оно и понятно: это человека зубы источаются со временем едой да всякими сладостями-гадостями. А зубы пилы принадлежащем уходе лишь полируются и шлифуются. На загляденье горят блеском нарядным и на зависть людишкам бестолковым!
    И летят, летят опилки, летят, родимые, как послания любовные, вслед за движением пилы: влево – летят налево, как и сам когда-то любил ходить налево; вправо – летят направо, сравнить нечем, всегда считал себя во всём правым.
    Растут жёлто-янтарные холмики. Увеличиваются в размерах. Как египетские пирамиды. Только маленького размера. Вырастают на глазах. У ног. На земле под местом распила бревна. Опилки он не выбросит. Хозяин он рачительный. Внесёт в землю: под кусты ягодные, под деревья, рассыплет по огороду, затем перекопает; они сгниют – вот и удобрение, натуральное, без химии.

    Взжииииккк! – зависает горловое пение пилы по ветвям деревьев и разбрасывается полотном по вате тумана. От бревна отваливается полено.
    «Стоп! - он перекрещивает руки. – Харе на сегодня!» Это вдруг вырвавшееся «харе», как привет из детского прошлого; даже в глазах защипало. Он берёт в руки полено; рассматривает кольца на спиле; улыбается задумчиво и произносит: «Вот так и годы наши, время жизни нашей от ствола отпилит кто-то однажды и пустит на растопку. Зачем, как думаешь?» - он смотрит всё также задумчиво и как будто бы сквозь меня куда-то вдаль дальнюю. Пожимаю плечами, мол, мне-то, откуда ведомы чьи-то мысли и поступки, своих думок пруд пруди. «Чтобы золой да пеплом оставшимися после ритуального жертвоприношения и сожжения сдобрить почву под саженцем новой жизни, придать ему сил, дать частичку знаний для начала, чтоб было чем руководствоваться на первых порах. А как подрастёт, то сам и шишек набьёт, и наберётся своего ума да опыта», - смотрю на него, слушаю его слова, не похож он, хоть доской меня пришиби или тем же поленом, ни на Заратустру, ни на библейских пророков, а от слов его просто иногда холодком меж лопаток пробирает да мурашки бегут по спине. «На сегодня годи, - он употребляет украинское слово «хватит», - можно смело оставить на завтра то, что можно сделать послезавтра». Говорит и смеётся.
    Выпрямляюсь. Утираю пот с лица. Его лицо тоже усеяно бисеринками воды. Не разобраться, пот или туман осел на кожу; волосы седые поблескивают, по вискам, вниз к подбородку текут тонкие ниточки прозрачной воды. С переносицы на кончик носа выплывает крупная капля; повисает; прозрачная; весь мир туманный в ней отражается вверх тормашками. Он внимательно смотрит на каплю. Долго смотрит. Якобы изучает. Или мне это только кажется? Затем осторожно набирает полную грудь воздуха. Выпячивает нижнюю губу. Резко выдыхает. Капля разлетается брызгами. В каждой отражается уменьшенная копия мира.
    Вспрыскиваю. Он улыбается. Затем серьёзнеет. Прищуривается. Наклоняет к левому плечу голову. Правым ухом шевелит; это он умеет – шевелить ушами. Когда надо и не надо. «Слышишь?» - тихо спрашивает он. – «Что?» - тихо интересуюсь я. Он выгибает бровь. – «Тишина», - шепчет он. Туман сгущается. Тянет поверх крон сквознячок. Согнувшись, с пилой под мышкой, он уходит. Фигура тает в тумане. Туман, как сказочное чудовище проглатывает его фигуру в серой стеганой безрукавке, надетой поверх растянутого свитера домашней вязки, в спортивных штанах с оттянутыми коленками, с ногами в тёплых носках, обутыми в галоши.
    Смотрю ему вслед. Смотрю, как он исчезает. Растворяется. Пропадает. Что-то подступает к горлу. Спазм сжимает крепко и не отпускает. Ни вдохнуть. Ни выдохнуть. Ком