В этом году май буквально рыдал дождями. Как истеричная женщина, которая знает, что сейчас все на неё смотрят, и от этого плакать хочется ещё больше. От жалости ли к самой себе, от любви ли к людям и от сострадания к ним, просто от того, что всё равно это неизбежно пройдёт и будет ясное небо. Да, да – будет.
И оно, небо это самое ясноглазое, над головой вдруг сегодня разверзлось. Прямо – вдруг, среди ровных серых туч, которым, казалось, не будет конца. Всё вокруг неожиданно замолчало. Даже ветер. Даже соловей, который от нехватки света думал, что всё ещё продолжается ночь, а потому голосил так, будто боялся, что соловьихи его не услышат.
И началось – неееебо. Прямо над головой. Синева расползалась в разные стороны, как мокрое пятно на скатерти. И казалось, что тучи не разбегаются, а словно бы растворяются в лазурной небесной кислоте.
Люди даже не поверили сначала – дома продолжали сидеть. Но, когда окончательно стало ясно, что непогода стала прошлым, начали выползать из домов-скорлупок. И город вскоре ожил и зашевелился, исполняя обычный ритуал повседневности.
Кто-то даже восклицал: «Ну и жарища!..» Но раздражения в голосе всё равно не получалось, а было счастье избавления от плохого, нудного и безрадостного.
Вот и Алёша вышел на балкон, глянул вверх и… не стал ничего решать, а просто на улицу пошёл. Так просто, куда-нибудь, лишь бы – отсюда…
Весь день бродил где-то, в магазины какие-то заходил, глазел на витрины. В одном даже очки померил дорогущие… Покупать он их не собирался, а так просто, чтобы все вокруг, да и он сам думали, будто всё у него хорошо и погоде соответствует.
Проголодался он страшно. Ведь утром так и не поел. Предыдущим вечером, кажется, тоже. Потому, наверное, и хотелось, но он крепился. Это чтобы от голода думать, будто жить стало пусто – от голода. Скудно и неинтересно. Сразу и вдруг, средь белого дня, что называется, на ровном месте.
И весна была. И солнце на небе, а вот – нет. Жизни во всём этом не было. Мимо всё летело. И не про него. Люди же вокруг жили и пели песни, от счастья ли, от тоски ли, но – пели. А тут – и не поётся, и не живётся… Вечером уже зашёл в какой-то ресторан, а там – никого. Плохо это, ну да ладно. Телефон зазвонил. Номер незнакомый. Отвечать он не стал: вдруг перезвонят, и станет казаться, что и он кому-нибудь нужен.
Решил Алексей, что просто будет сидеть и думать. Нет, вид будет делать, что думает. Перед кем? Перед самим собой, перед телефоном и официантом – немолодым уже дядькой, явно не спешившим выполнить его заказ. Даже блокнот с ручкой достал и положил рядом с телефоном на столике: этакий нестарый ещё Куприн XXI века в своём любимом «Гамбринусе» в Одессе.
И есть хочется, но только очень острое, такое, чтобы прямо внутренности взрывались.
И лысеющий официант принёс. «Чашашули» называется. Грузинское, наверное. Это было так, так было, что показалось даже, будто жить стоит хотя бы из-за еды, вкусной и ни на что не похожей.
Потом за соседний столик сели мужчина и женщина и креветки заказали. Всё тот же неторопливый и лысеющий официант ушёл исполнять. Но это было так долго, что казалось, будто варят на кухне кита, целиком. И варить начали с хвоста, даже, кажется, не убив его предварительно.
Но ждать, пока прекратятся муки млекопитающего, Алексей не стал. Почти схватил ручку и в блокноте стал писать, торопясь, словно боясь, что забудет:
Вы никогда не узнаете, дорогая,
Как плачет мужчина брошенный.
И не увидите никогда, хорошая,
Как вас заменит другая…
Вы никогда не узнаете, милая,
Что шепчут другим на ухо.
И не станете никогда старухой,
Ибо вас из души я выломал
Своей, чтобы оставить такой:
Любящей и любимой,
И чертовски ранимой.
И Богом хранимой. И мной…