Происходило это потом, а вначале... вначале было это. Она вошла в полупустой дом: на полу валялись конфеты, шоколадки в обёртках прошлого века.
- Кто так пошутил? – спросила женщина, бывшая хозяйка этого дома.
Да, я забыл сказать: она умерла и вошла в дом уже потом, после смерти. Она понимала всё происходящее с ней как шутку, но шутки не было. Она оглянулась, направилась в спальню и детскую, заглянула в зал и где слуги ходили тоже.
- Нет здесь моего, ничего нет... только разбросанные конфеты говорили о том, что я была здесь. Вот одна... фантик замечательный, я его подарила подруге, она мне тоже – вроде игрушки-картинки. Мы расцеловались, клялись в дружбе, потом рассорились из-за пустяковых замечаний родителей: родители пришли нечаянно, когда мы ставили их шкатулку на место. Там были вещи нам не предназначавшиеся, а мы не понимали их смысл. Мы не понимали, за что нас ругают. Подруга обвиняла меня, а я просто спросила: "Что там?" – уж очень красивая была шкатулка. Я уже не помню, что за вещи были в ней, и сейчас только догадываюсь, а тогда не понимала и извинялась за "непростительный поступок". Больше мы не играли с ней, Наташей, а потом они уехали или развелись родители, а мы были виной. Я по-прежнему не понимала, почему девочки не могут играть вместе из-за какой-то шкатулки – мои родители молчали, и я молчала тоже. После отъезда их семьи, папа плакал, говорил что-то маме, а она спокойным голосом отвечала, что всё образуется, Андрей. Не образовалось, папа умер, когда мы с мамой были у тёти, её сестры. Мама сказала: "Папа умер и нам пора возвращаться". Похороны не помню, только мама сказала – священника не надо приглашать, повесился. Верёвку она хранила в мешке, сшитым из простыни – так она считала нужным хранить эту память. Мне, пятилетнему ребёнку никто не стал объяснять, почему наша семья развалилась и Наташина, моей подруги, тоже; просто мы нашли эту шкатулку и посмотрели, что в ней – оказалось, там был развод Наташиных родителей и уход моего папы в мир иной. "Вот тебе и фантики", – сказала я себе, когда повзрослела. С Наташей мы не виделись, но о ней я не забывала, как помнила своего отца, всегда улыбчивого: катал меня на спине, кружил, бегал со мной по комнате – я его любила. Как такое могло произойти? Неужели я виновата? Что было в той коробке-шкатулке? Я не помню, и тогда ни одну вещь не узнала – играть было не с чем нам, детям.
Много времени прошло, отец умер: ну и что? Сейчас мне, взрослой женщине, что до этого? Я понимаю – они любили друг друга: её мама и мой отец. Так любили, что расстались со своими семьями: мой отец умер, а она ушла. Что было потом?
Я вдруг ясно себе представила, как отъезжает коляска с отцом Наташи, подруга со своей няней сидели рядом, а мать махала дочери платком и плакала. Отец не отходил от окна и был расстроен, а она не оглянулась на него и ушла в дом. Потом уехала и она, дом пустовал с неделю, потом заселились... дружная семья, много дочерей, но я ни с кем подружиться не могла: долго ещё вспоминала Наташу.
Я прошла по комнатам ещё раз и ещё, будто щемит что-то в душе от полупустого дома. Вот картина на стене, её я не помню: появилась потом, позднее, наверное. Нож на столе, рыба с отрезанной головой, на скатерти кровь, а глаз рыбы смотрит на зрителя: "Ты тоже будешь на моём месте". Бр-р-р! Не хочу твоего места. Как художник умудрился такое нарисовать? Мама ни за что бы не повесила эту картину. Как она здесь оказалась? Я обнаружила много вещей, которых не запомнила ранее: вот шкаф – его я помню; ручки из золочёной стали, так мама говорила и гордилась новой вещью. Я любовалась только ручками: они так блестели.
Отец, что он? Почему неотвязно следует за мной? Я его не помню, черты стали забываться, мать не оставила напоминаний: ни фотографий, ни портрета. Папа любил музыку, включал фонограф и играла виолончель. Были и другие мелодии, но нет – пластинок не помню: а были ли они? Возможно, старинные валики с записанной на них музыкой. Я смотрела восхищённо, как родители танцевали и забыла, вспомнила только сейчас. Ходила по комнатам снова и снова...
- Девочка моя, это ты? – папа сидел в углу комнаты, я его не замечала раньше, проходя мимо.
- Папа? Это ты?
- Я, доченька.
- Что ты здесь делаешь, в пустом здании?
- Здесь живу, видишь ли... – стал объяснять, почему здесь остался, – не потому что не хочу уйти, мне надоели эти стены, – он смерил глазами комнату, – видишь ли...
- Ты здесь повесился, – я была прямолинейна.
Он кивнул:
- Да, доченька, не выдержал... сердце вырывалось из груди, – он взял рубашку в кулак и потянул от себя, – пойми...
Я пожалела отца, взяла его за руку.
- А помнишь, как ты кружил меня в этом зале? – мы стали вспоминать, смеялись и плакали.
- А помнишь?.. Нет, не надо это вспоминать... Она умерла тоже, но позже. Мы не встретились, я "не настоящий" – так сказала. А любила ли?
Я пожала плечами. Что мог знать ребёнок в пять лет?
- Я была ребёнком, папа – не помню, ничего не помню, – я соврала: я помнила слёзы в глазах, когда он смотрел в окно, прощаясь с возлюбленной, – пойдём, папа, хватит тебе здесь сидеть, я выведу тебя отсюда, – я взяла его за руку, и мы пошли, – только не оглядывайся.
- Не буду... как ты выросла...
- А ты...
Мы шли, уходили всё дальше и дальше от его воспоминания, пока дом не скрылся из глаз.
- Ну, вот мы пришли, прощай дочка.
- Ты видишь дорогу?
- Вот она, – он протянул руку, я ничего не увидела.
- Прощай, сиделец... папа.
