Её звали Инга. Она была маленькой, подвижной, немного вульгарной, но изящной и, что называется — стильной девчонкой. Светловолосая, глазастая, она водилась с лабухами, играющими на разных музыкальных инструментах в подземных переходах, работала концертмейстером в эстрадно-цирковом училище и халтурила где-то ещё.
Её чувство юмора было ослепительным, шутки — искромётными, иногда на грани фола, но никогда не переходили в откровенную пошлость. Она иногда просто шокировала своими манерами, быстрой речью, похожей на скороговорку, да что там, она была просто сногсшибательной.
Инга жила ярко, жадно поглощая всё, что её окружало. Была тусовщицей, знала обо всех культурных мероприятиях, происходящих в городе — от концертов проезжих гастролёров до презентаций книг модных авторов. Обожала джаз, отлично импровизировала на любые темы, играла на гитаре, на пианино, на саксофоне. Как это в ней умещалось — понять было невозможно. А ещё она хорошо пела. У неё был необычный голос — как будто серебристый, лёгкий, свободный. Ей было всё равно, что петь: фольклорные колядки, выкрикиваемые по-бабски, рок-н-ролл, спетый Элвисом Пресли, от которого Инга была без ума, классические жестокие романсы с оперными завитушками, сложные джазовые хиты или дурацкую, бессмысленную примитивную попсу.
Время от времени она ездила куда-то далеко за город, в отдалённый приход, в церковь, бросала курить и без умолку описывала епитимью, назначенную ей тамошним священником. Что-то вроде добровольно-принудительного наказания за грехи, во время которого она лишала себя сигарет, сладкого и прочих маленьких радостей.
Наши отношения были лёгкими и слегка бестолковыми. Не было между нами ни ревности, ни злости, ни обид, которые часто портят атмосферу между близкими людьми. Она никогда не зацикливалась на проблемах. Они решались как будто сами по себе, она умела решать любые вопросы, не прося поддержки, не выслушивая ничьи советы, не посвящая, не вовлекая в это окружающих. Эта лёгкость иногда удручала и казалась невыносимой. На любые попытки вмешаться в поток её жизни она отвечала:
— Ой, всё, не грузи, не прогружай только, а...
У Инги был дар — невероятная свобода во всём, в речи, в отношениях, в разговорах, в умении одеваться по-богемному небрежно и очаровательно — она называла этот стиль "бохо". Такой лёгкости я больше не ощущал никогда, ни с кем. Я запомнил день нашей последней встречи навсегда.
В тот день она таскала меня по городу до сумерек, показывая свои заветные места, которые называла "местами силы", болтала без умолку, излагая и перевирая все городские легенды, которые водились в нашем славном, древнем городе.
Потом мы поехали ко мне и пили весёлое шампанское вино, заедая его бананами, которые в то время были дешевле яблок и винограда. Она тогда купила их целую охапку, а в ответ на мои возражения, что это слишком много, и что мы всё это и за неделю не съедим, рассмеялась:
— Ну и в чём проблема? Не грузи.
Всё время меня не покидало эйфорическое состояние. Инга была особенно необычной в этот день. Её глаза лучились, вызывая во мне острый адреналиновый всплеск, казались прозрачными, хрустальными, как-будто изнутри из неё лился уму непостижимый свет. Я подумал тогда: наверное, такие глаза бывают у невест христовых в особенный день. Впрочем, религия меня в то время интересовала мало, и все ассоциации были скорее литературного характера.
Поздно вечером я посадил её в такси, а ещё через час она позвонила мне и понесла какую-то чушь, в которой я едва улавливал связные смыслы. Она говорила:
— Я не рассказывала тебе: недавно я познакомилась с мужчиной, он такой же почти как ты, но взрослый, взрослый и богатый, понимаешь? Богатый, как царь. Настоящий вампир. С хорошими манерами, весь магнитный. К нему наверное прилипают деньги и даже простые булавки!
Сначала я подумал, что она просто троллит меня, разыгрывает, потешается. Мы часто так дурачились с ней, но каждый раз она удивляла меня неиссякаемой фантазией.
— Иди спать! — усмехнулся я. И вдруг в телефонной трубке раздался мужской, весьма, надо сказать, неприятный, голос:
— Не смей приказывать мне что делать.
Я ощутил что-то вроде испуга, не страха, а именно испуга, как бывает, когда привычное движение в пространстве наталкивается на неожиданную помеху, которой не должно быть.
— Алё… — растерянно позвал я её. И в ответ раздался ещё один мужской голос: жестяной, скрипучий. Этот голос матерился, грязно и глумливо.
— Эй, ты кто? — спросил я.
— Дед Пихто и конь в пальто! — раздался в трубке издевательский смех и короткие гудки.
А потом, спустя два часа, когда я уже спал, раздался звонок. Звонила её мать. Она плакала. Из её сбивчивой речи я понял, что Ингу увезли в психиатрическую больницу, потому что она рехнулась.
Бог мой, как же я был слеп. Она сходила с ума у меня на глазах — в буквальном смысле! А я не понимал, любуясь тем, что происходило с ней. И этот необъяснимый свет, и ощущение лёгкости, бесшабашной радости, почти счастья. Всё это было лишь иллюзией, видимостью, за которой скрывалось что-то пугающее, жуткое.
Я несколько раз пытался увидеться с ней, но меня спрашивали, кто я ей.
— Никто… Просто знакомый… — ответил я тогда, и вспомнилось сразу: Дед Пихто и конь в пальто… Я всё-таки добился встречи с её врачом, в надежде на короткое свидание, но врач сказал, что это невозможно. Во всяком случае, до тех пор, пока она находится в состоянии острого психоза.
— Такое психическое расстройство иногда называют одержимостью… — развёл он руками. — Область, надо сказать, мало поддающаяся изучению… Мы даже не знаем, излечимо ли это медицинским путём. Не стоит рисковать, провоцировать обострение. Иногда это проходит. Иногда — возвращается. Ничего нельзя гарантировать наперёд в таких случаях.
Ещё несколько месяцев я названивал её матери, но интерес к этому сюжету в моей жизни постепенно угас, жизнь продолжалась, в ней было столько всего нового, увлекательного, важного, требующего безотлагательных решений и перемен...
Спустя несколько лет, когда я уже переехал из старой квартиры в один из спальных районов столицы, она позвонила мне, разыскав каким-то образом мой новый телефон. Сообщила, что звонит из Франции. Что вышла замуж, и что её муж обыкновенный лупоглазый фриц. "Мой дурачок лупоглазый фриц Ганс" — так она сказала о нём.
— Я рад за тебя... — искренне ответил я. — Как у тебя дела?
— Хорошо! - её голос, казалось, звенел от радости. - Готовлю себя к рождению ребёнка.
Она помолчала и добавила:
— Знаешь... Когда у меня родится ребенок, он будет с родинкой на левой щеке, и на спине под правой лопаткой, и с серо-голубыми глазами.
— Вот как… — её слова смутили меня, она всегда вызывала смятение, я просто отвык...
— Ты беременна? — осторожно поинтересовался я и почему-то почувствовал лёгкую опасность.
— Конечно нет! Ты что, забыл? Но он всё равно родится. Понимаешь, да? Я загадала и работаю над этим. Знаешь, что такое саентология? Вот. Изучай.
И она положила трубку.
Больше мы с ней никогда не виделись, не говорили. Я никогда больше не слышал ничего о ней. Никогда. Многое осталось недосказанным, непонятным в этой истории.
Может, поэтому мне иногда снится один и тот же сон.
Снится, будто я кого-то убил, и пытаюсь избавиться от мертвого тела. Во сне это разные люди — ребенок, нежеланная женщина, какой-то вовсе незнакомый старик, убитая кошка на дороге...
Что касается мёртвого ребенка, женщины, старика, кошки на дороге — я точно помню, что не убивал их физически, они как-то сами собой умерли там, во сне…
Но почему-то я чувствую себя в ответе за это. И смутно понимаю, что убить и позволить умереть — одно и то же. Такая снится галиматья...
П. Фрагорийский
Из книги - Бестелесное
