Сестра у Надьки была. Старшая. Только она её ни разу не видела. Это потому, что мама родила Верку (сестру так звали) уже давно, когда ещё сама почти что девочкой была. Верка к Надькиному рождению уже успела вырасти, сбежать из дому, выйти замуж и себе тоже дочку родить. Любкой назвала. Ну, чтобы – полный комплект: Вера, Надежда, Любовь. Тем более что маму Соней вообще звали.
Ага, значит. Была, стало быть, у Надьки сестра. Но жида-то сама Надька с мамой, которая после Веркиного рождения успела несколько раз ещё замужем побывать. От последнего мужа, Валеры, она Надьку-то и родила. Но Валера тот страдал национальной русской приверженностью к зелёному змию, который и сгубил его прежде времени. Он в гараже работал. Ну, там, как-то после работы, они с мужиками и выпили спирту, которым один заказчик за работу с ними рассчитался. Мужики выпили и по домам разошлись. А Валера, стал быть, продолжил. Один. Утром, уже окоченевшего, его в том гараже и нашли.
Надьке тогда только-только пять исполнилось.
С тех пор, значит, и стала мама прихварывать и тоже попивать украдкой от девчонки. Через три года и её Господь прибрал. Соседи про то, что у Надьки Верка есть знали. Они-то и написали той, найдя адрес на одной из старых открыток, что Верка матери с Надькой иногда присылала, что сестра её младшая осталась почти что круглой сиротой и ожидает сестру свою старшую в полном, можно сказать, одиночестве.
Через несколько дней к соседке бабе Нюре, где всё это время пока что Надька и проживала, ввалилась Верка: соседке кивнула, а на Надьку глянула и спросила: «Ты, что ли, сеструха моя младшая?»
Надька ложку облизала (они с баб Нюрой как раз обедать только-только сели) и в ответ кивнула.
«Ну, сеструха, дык сеструха», - подвела итог разговору Верка и тоже за стол села: «Чо вы тут? Картошку едите?» Надька (почувствовала, видно, голос крови) сунула старшей свою облизанную ложку и начала на неё смотреть.
И Верка Надьке от сразу прям понравилась вся. Была она красивущая – до невозможности. Прям почти как мама. И весёлая вся. Надька это сразу почувствовала.
Да и не только Надька!..
Всё завертелось, закружилось. И уже через две недели Надька вместе с сеструхой отбыла к месту проживания последней, где ждала их Веркина дочка, стал быть, Надькина племянница, которая была Надеждиной ровесницей.
Похожа Верка на маму была не только с лица, а ещё и по судьбе: тоже дочку одна воспитывала. Куда делся Любкин папа, Надька так до конца и не поняла. Сама Верка, когда об нём разговор заходил, розовела вся, смущалась, кажется, а потом взмахивала рукою, будто хотела ударить кого-то по щеке прям наотмашь, и говорила: «А! Выгнала я его, короче!! Вот и весь сказ!!!»
Ехали сеструхи сначала на поезде, потом на автобусе, а потом ещё на попутной машине. Надька всё это время в окошки транспортные глядела на их с Веркой родину и, кажется, ею любовалась, потому что ни разу в своей жизни из дому не уезжала.
А за окнами всех видов транспорта было, в сущности, одно и то же. То леса, то поля, иногда разрезанные горбатыми и кривыми дорогами. Надька тогда ещё и не знала даже, что дороги – это одна из двух наших бед, потому, наверное, и любовалась родиною, хоть и неумытой (часто!), но – наша же, а потому и красивая!..
… И приехали они домой. Теперь уже не только к Верке с Любкой, но и к Надьке тоже. А Любка стояла на пороге и встречала своих мать с тёткой. И тоже красивая была. Точь такого же, как Надька, роста, тоже белобрысая вся и синеглазая, как русским девкам и положено, тем более, если не в Москве живут.
Сначала Любка к матери прижалась. Постояли они так маленько, потом Верка руки её от себя отцепила и Надьке навстречу дочку свою пихнула. Та засмущалась , как будто, закраснелась, как мать прям, руку, словно мужик, для рукопожатия протянула и говорит: «Здравствуй… те, тётя Надя…»
Теперь настало время смущаться Надьке. Но тут Верка вмешалась и провозгласила: «Пральна, пральна, Любашка! Родню нужно навеличивать!..»
Вот и всё. Так Надежда и стала третьей в этом женском коллективе. Слава Богу, ей в новой семье всё и все нравились. Сеструха была сильная, смелая и говорила мало. Племянница тоже малоразговорчивая, но несмелая и послушная.
Прожили они так-то лето всё, а осенью девчонки в школу пошли. И в один класс. Верка учительницу попросила, чтобы родственниц вместе посадили. Так и сделала та.
Девчонки с каждым днём всё больше и больше сдруживались. Вместе в школу шли, из школы – тоже вместе. Потом, опять же – рядышком сидели за уроками. Надька-то пошустрее была и побойчее, потому раньше Любочки всё делать успевала, а пока та дописывала в тетрадке, доставала из корзины в сенях яблоко, мыла его, чистила, пополам резала и начинала грызть свою половинку. А вторую – племяннице молча подкладывала: родня ведь. Любашка всё время Надьку тётей сначала звала. Потом, как-то, та ей сказала, что плохо так, особенно когда они в школе, а потому – только по имени. Люба первое время привыкнуть не могла и «Надюшка» произносила тихо-тиха, почти шёпотом. При этом глаза опускала и краснела будто маков цвет.
Зато когда однажды соседский бык-годок Борька из-за загородки выскочил и прямо на Надюшку побежал, эх, как Любочка-то всколыхнулась! Встала между быком и Любочкой и прямо в лицо бычачье глупое закричала: «Чо-о-о? На Любочку мою-ю-ю? Обижать её вздума-а-а-л? Я те обижу, дурак такой бестолковый!..»
… Не знаю, что дальше рассказывать. Жили они себе, жили. Как все в деревне и в России живут. Девки росли, Верка старела…
А в прошлом году она их обеих замуж выдала. Ага. Прям обе свадьбы в один день сыграли. Теперь и те, и другие молодые с Веркой живут, ну, пока не построились ещё…
