Унылое дымчато-серое небо низко провисло над источенным непогодой полем, над редкой рощицей, зябко накинувшей дырявый плат из пожухлой листвы, над речушкой, молча омывающей свои осклизлые берега. Вдали, у самого горизонта, синим размытым туманом ускользает кромка леса, чуть влево, за волнистой грядой холмов, нет-нет да блеснет маковка еле различимой церковки — там большое село. Внезапный колючий вихрь донес тревожный благовест... Туда, навстречу колокольному звону, увивается разбитая дорога — две колеи в колдобинах, заполненных мерзлой, давно стоялой и оттого прозрачной водицей. Порыв ветра не бередит ее гладь — так она холодна и тяжела.
Одинокий всадник, осторожно выбирая провеявшую тропу, бредет, изредка резким подергиванием уздечки понукая коня. Должно, он совсем окоченел. Большая усатая голова в солдатской папахе силится как можно глубже уйти в воротник истертого полушубка. Порой конник пытается одернуть его куцые полы, прикрыть ноги в серо-зеленых бриджах, ему это удается совсем ненадолго. Он вжимает ляжки в бока лошади, рассчитывая поживиться у той крохами тепла, но тщетно. Лицо кавалериста, отороченное молодой курчавой бородкой с наползающими дугами усов, приобрело землистый оттенок. Лишь нос, испещренный густой сетью склеротических жилок, пунцовый, словно фонарь, указывает, что его владелец еще не совсем окочурился от холода. Глаза человека, глубоко упрятанные вовнутрь, испитой зеленью пробиваются из марева воспаленных белков. Но в них ни мысли, ни крохи чувств — одна стужа. Видевшая виды папаха налезла на брови, до половины прикрыв крупные благородные уши; из-под нее выскальзывают искрящие металлом волокна, толи волосы, толи иней тронул серебром истертое на сгибе руно.
Вдруг наездник встрепенулся, встал в стременах, вгляделся вперед и, наконец, что-то различив, огрел коня плетью. Возмущенный жеребец, на миг присев, остервенело всхрапнув, ринулся в открывшуюся с бугра лощину, широко разметая в стороны комья земли из под копыт. Всадник и конь, сжатые в один упругий комок, словно камень, выпущенный из пращи, понеслись под уклон.
Внизу, за поворотом, укрытая купами разросшихся блеклых осин, скученно спряталась деревенька. Вот и глубоко вросший в дерн верстовой столб с косо прибитой дощатой табличкой: «Гостеевка» — крупно значится на ней. Внимательно приглядевшись к коряво дорисованным буковицам, можно пониже разобрать: дворов — 43, муж. полу — 97, жен. полу — 112. Остается, правда, гадать — когда сия статистика изволила быть. До ржавчины выцветший шрифт режет глаза «ерами», отмененными новой властью. Конник с досадой хлопнул себя по колену, зло сплюнул (что-то, видать, не по нутру), однако все же тронул поводья и повернул в проселок.
Навстречу, карабкаясь из недр балки, вылезла упряжка. Скверно дребезжит порожняя, обглоданная телега. Пегая лошадка, суча тонюсенькими ножками, упорно втягивает возок на бугор. Свесив опутанные онучами ноги, склонив чуть ли не по пояс, головенку в облезлом треухе, правит савраской неухоженный мужичонка, нелепо вздрагивая от тряски всей телом. Он вроде и не замечает верхового, заступившего ему путь. Смирная коняка, не зная, как ей быть, стала забирать в сторону. Подвода выбился из колеи, переднее колесо вильнуло, заехав в промоину. Резкий толчок вывел возницу из забытья.
— Тп-пру, проклятая, ишь куда занесло! Стой, сволочь! — мужичок, по-прежнему не замечая высившегося над ним седока, стал понукать лошадку.
Та, сердешная, обессилев, встала. Телега опасно накренилась и окончательно застряла в колдобине. Возчик, продолжая остервенело ругаться, спрыгнул с облучка, схватился за оглоблю, стараясь подсобить лошаденке.
— Здорово живешь, дядя! — кавалерист приветствовал мужичка густым баритоном в меру выпившего и ладно закусившего человека. — Ты что, милой, заснул, поди... дороги не разбираешь?
Наконец возница сподобился посмотреть на встречного, взглянул недобро, без боязни, сухими глазами.
— Здорово были, коль не шутишь! — мужик по-деловому смерил конника долгим взором и с нравоучением в голосе выговорил. — Ты бы, товарищ, посторонился что ли... видишь, чай, какая оказия со мной приключилась? — ядрено сморкнувшись наземь, добавил. — Видать, это ты животину мою спугнул? Да я ведь тебе говорю! Чего встал как вкопанный?
— Однако ты, дядя, неприветлив с незнакомым человеком? А вдруг я начальство какое, разве можно так грубо? — в тоне всадника сквозили неприкрытое ехидство и издевка.
Деревенский человек сразу смекает, когда его принимают за быдло. Крестьянин обидчиво встрепенулся:
— Езжал бы ты, гражданин хороший, своей стороной, не с руки мне тут рассусоливать с тобой. Вишь ты, — выговорил он в сторону, но довольно громко, — не угодил я, понимаешь, их благородию... — и вдруг поднял заносчиво голову. — Да кто ты такой, чтобы я тебе угождал? А ну, — мужичок по-серьезному разозлился, — освобождай дорогу, почто встал?
Я погляжу, дядя, ты, похоже, агрессивный субъект! — верховой надменно осклабился. — Видать, давно по шапке не получал? Попотчевать тебя плеткой, чтоб не забывался? — и всадник засмеялся, захохотал презрительно, нагло, по-барски.
— Ты контра, меня не тронь! Я те дам плетью!.. Я гад... — мужик значимо крякнул, — знал бы ты, на кого гонишь, я, чай, за советскую власть кровь проливал?.. А ты меня плетьми помыкаешь... В волиском захотел?! — и нагнулся к телеге, взялся шарить в ней.
— Ах ты, образина! — ядовито выругался всадник, метнул коня вбок, выхватил нагайку и стал осыпать крестьянина круто поставленными ударами.
Мужичок ужом извивался возле упряжки, потом не удержался, оскользнулся и рухнул в грязь.
— Затопчу падлу! — громыхал вошедший в раж экзекутор. — Запомнишь, сука, Облова, попробуй скажи еще, как за Совдепию жопу рвал. Я тебя, сволочь, научу, как Родину любить. — Прекратив осыпать бедняка ударами, скомандовал: — А ну, встать! — и отвел коня чуть назад.
Мужик кривобоко поднялся с земли, побелевшие губы плаксиво кривились, по щекам катились крупные слезы. Он попытался утереть их рукавом армяка, но лишь вымазал лицо грязью. Его всего трясло, как в лихоманке, и, видать, ноги его еле держали... но вот он сладил с собой.
— Ваше сиятельство, ваше благородие, простите меня, дурака!.. Я ведь не знал, что вы и есть тот самый — господин Облов. Простите, Христа ради, не бейте, у меня детки малые, пощадите...
— Ишь ты, деток он вспомнил, на жалость давит... — Облов по-удавьи вперился в крестьянина. — Больно стало? А мне — не больно, когда каждый хам на меня будет голос повышать? — и вдруг с нарастающей угрозой вымолвил. — Да ты еще воевал против нас?.. Царя, веру, выходит, продал!.. Иуда! — Облов запустил кисть за полу тулупчика, пальцам было тесно, он рванул застежку и выхватил из подмышки блестевший вороненой сталью браунинг. — Карать! Карать! Нещадно карать! Сволочь краснопузая! — его глаза налились кровью, изо рта брызгала слюна.
Мужичонка в ужасе рухнул на колени, простер руку ладонью вверх:
— Барин, пощади, помилуй, век бога за тебя молить буду! — бедняк запричитал в голос.
Облов, по началу направив ствол в человека, отвел его в сторону, должно все же тронутый мольбами хлебопашца. Но не пропадать же пуле... Не долго раздумывая, не целясь, он хлестко разрядил револьвер в мирно стоявшую поодаль лошадку. Та навзрыд всхлебнула воздух, но легкие отказались служить ей, она как-то вякнула не по-лошадьи и рухнула набок, всего лишь разок дернув голенастой конечностью.
— Гм... — хмыкнул Облов, — неужто с одного раза уложил? Да уж, попала, бедолага, под раздачу...
— А-а-а! — резанул сырой воздух душераздирающий крик крестьянина.
У Облова передернулось все внутри, возникшая шальная бравада мгновенно улетучилась. Картина, теперь представшая перед ним, была удручающей.
Бедняк, вознеся руки долу, дико вопил. Его помутневшие от горя глаза, невидя, вопрошали, казалось, к самому Богу. Отвисшая конвульсивно дергающаяся челюсть с всколоченной бороденкой своим оскалом напоминала жуткие черепа на развороченных взрывами могилах — Облову стало не по себе. Он машинально подстегнул жеребца ближе к мужику. Когда взгляд обезумевшего возницы уловил фигуру всадника, разум стал постепенно возвращаться к нему. Мужик судорожно опустил руки, сомкнул губы, но свалившаяся беда, потеря животины-кормилицы невыносимо жгла его сознание. Он бессильно замотал головой из стороны в сторону. Спустя минуту, преодолев отчаяние, хрипло выдавил пересохшим ртом:
— Эх, барин, барин... Зачем ты лошадь-то?.. Уж лучше меня бы порешил... Как я теперь домой-то вернусь? Что я делать-то стану, скажи мне на милость? — и, свесив белесый чуб, беззвучно заплакал.
Смущенному Облову пришлось усилие воли превозмочь себя. Он тронул плечо мужика рукоятью плети:
— Ну ладно, земляк, не убивайся уж слишком. Погорячился я... Да ты сам, братец, виноват. Чего уж там? Будет тебе новая лошадь... с коровой и овцами в придачу. Не вой только, накось, вот возьми...
И он поспешно вытащил из френча увесистый бумажник. Мужичок распахнул глаза, разом зажегшиеся надеждой, они цепко следили за действиями всадника.
— Получи! — Облов подал бедняку портмоне.
Тот робко протянул выпачканную черноземом руку, но наивно не решался ухватить тисненую золотым узором кожу.
Бери! — Облов оттолкнул от себя тугой кошель. Тот мигом врос в сомкнутые пальцы крестьянина.
Мужичок ошарашено смотрел на Облова, не веря своему счастью, происшедшее его словно парализовало.
Облов сжал стремена, рывком натянул удила и, не оглядываясь на изумленного возчика, повернул и галопом поскакал обратно.
Крестьянин машинально, в каком-то забытьи, расстегнул портмоне. Разложенные по кармашкам ассигнации заворожили его. Мужик, еще не войдя в разум, вскочил, отчаянно замахал руками, закричал истошно:
— Барин! Господин Облов! Денег много, слишком много! Куда мне столько?!
Но всадник уже скрылся за бугром...
Главка 2
Густая мгла, наползая со всех сторон, в какие-нибудь полчаса охватила все небо, и лишь далеко на западе, противостоя силам тьмы, светилась тонкая полоска горизонта. Разводя твердь земную и небесную, она, словно маяк, призывно влекла к себе. Оставаясь недостижимой гранью степного простора, она рождала странно гнетущее чувство обреченности и одиночества.
И даже там, на грани земли и неба, когда зачернел смутный абрис, очертивший едва различимый облик коня и всадника, мир остался пустынен. Что может изменить в бездне пространства одинокий странник? Пройдет мимо и канет в небытие, исчезнет, не оставив следа, возникнет из ничего и ускользнет ни во что, будто шепот ковыля от порыва ветра.
Наездник втягивался в ночь, все более и более удаляясь от живительной полоски света. Вырастая из нее, он наконец перерос сужающуюся ленту заката. Вот она своей верхней кромкой едва достает до холки коня, вот она уже стелется меж его голеней, вот она уже вбивается копытами в прах... Тонкая сужающаяся полоска света на горизонте, еще миг, и она исчезнет,
