Облов. Часть I

мужик попотчевать себя в удовольствие кулачными битвами (не столь уж потешными), и, по правде сказать, совсем не до первой крови... Случается, насилу отливают колодезной водой. Порой и сам Петр Семенович, засучив рукава, обнажив мосластые кулаки, становился в ряд, разумеется, его старались не зашибить, только тешили, мужики-то понимали, как ни как — благодетель.
      Вспомнилась и расположенная у въезда в лес отцовская пилорама. Неистовый визг паровых пил, округ желтые штабели свежих распущенных досок, россыпи горбыля, горы пахучих и мягких опилок. И среди сосново-душистого мира снует приказчик дядя Игнат в своем обсыпанном перхотью сюртучке, с непременным дерматиновым портфелем подмышкой, с вечно слезящимися глазами и луководочным запахом изо рта. Игнат Михеевич выдвинулся из простых десятников, его медом не корми, только дай приветить наследника — Мишеньку. Обыкновенно приказчик начинал с того, что нахваливал одеяния хозяйского сынка, мол, какие у тебя, Мишенька, сапожки, ну прямо как у «прынца-заморского», а какой у тебя, паря, поясок, такую вещь не зазорно и Бове-королевичу повязать на расшитый золотом кафтан.
      В дальнейшем, когда Облов стал учиться в реальном уездном училище, подхалим Игнат взялся восторгаться Мишенькиной ученостью, находил в мальчишке исключительные способности и таланты, прочил отнюдь не блестящего «реалиста» чуть ли не в генерал-губернаторы. В дальнейшем они потеряли друг друга из виду. После февраля семнадцатого с Игнатом Михеевичем произошла чудесная метаморфоза. Уже будучи вполне солидным человеком, отцом семейства, он «с какого-то перепуга» решил баллотироваться в члены уездного совета от партии социалистов-революционеров, или как там еще их называли — эсеров. Облов, к тому времени находящийся по ранению в отпуске, раза два инкогнито приходил на предвыборные митинги, стоял далеко в сторонке. Михаила глубоко оскорбили напыщенные слова бывшего прихлебателя о тяжелой крестьянской доле, об истинно народной партии, о мужицкой справедливости и, наконец, о грядущем возмездии «живоглотам». Интересно, кого он подразумевал — не себя ли уж? Подвыпившие мужики дружно рукоплескали знакомому оратору, поощряли того выкриками «Твоя, правда, Игнат Михеич!» или «Давай, Игнат, дело говоришь!» — ну и все в таком же шапкозакидательском роде. Облов на этих разношерстных митингах, кроме трескучей революционной фразы и откровенно льстивых реверансов в адрес всякого рода люмпенов или заигрывания с дремучими инстинктами косного мужика, ничего вразумительного не услышал. Ну а уж демагогия самого Игната могла привлечь лишь вовсе самые темные и неразвитые натуры. Если честно сказать, то сам Облов никогда прежде, а тогда в особенности, не воспринимал приказчика всерьез, его политические амбиции считал просто возней хамского племени. Судьба, злодейка, распорядилась по-своему. Игнату отчаянно не повезло, как-то, поехав на собрание в Тамбов, по дороге был убит и ограблен архаровцами, выпущенными в тот год по амнистии. Похороны партийцы устроили по первому разряду, хоронили Игната с оркестром и кумачовыми флагами. Кстати, Облов-отец тогда очень кручинился, оно и понятно, старый лис делал ставку на своего человечка. Но вот Господь не сподобил, а следом пошли сплошные реквизиции, и разоренный отец умер с отчаянья в восемнадцатом.
      Следом явилась в памяти покойница-мать Варвара Никитична: рыхлая, болезненная женщина, то и дело стонущая и охающая, постоянно перевязанная крест-накрест пуховым платком. В последние годы она надоедливо молила Господа, чтобы поскорей прибрал ее. Мать не оказывала никакого воздействия на практические дела своего мужа, ее сферой являлась церковь, старухи-нищенки, юродивые, прорицательницы и весь тот тунеядствующий сброд, снующий по церковной паперти.
      Михаилу от матери передалось одно весьма нежелательное качество — суеверие. Еще в раннем детстве его неосознанно влекли душещипательные истории о мертвецах, оборотнях, о происках колдунов, а так же его умиляло противостояние им в лице старцев-отшельников и иных подвижников, клавших живот свой на алтарь борьбы со всяческой нечестью. Понимая разумом вздорность подобных бабьих сказок, он внутренне не мог преступить известные всем заповеди, приметы народных суеверий. Он обходил стороной арочные столбы на перекрестках, не подымал обороненных чужих вещей, старался не общаться с людьми, подозреваемых в сговоре с нечистой силой. Кстати, было одно событие, один факт, который и по сей день леденит кровь в его жилах. Это приключилось с матерью, очевидцы тому все Обловы.
      Как-то Варвара Никитична одна отправилась в приходскую церковь. И вдруг, чего с ней никогда не случалось, с полдороги вернулась обратно. На ней лица не было... Отец, шутя, спросил: «Не забыла ли она свой благотворительный» кошель (мать всегда помогала бедным и увечным). Варвара Никитична ничего не ответили, молча прошла в дом и уединилась. Но, видно, ее потрясение было столь велико, что она не смогла удерживать его в себе, и вечером она открылась домочадцам.
      Было так... Идет она себе по тропке. Внезапно поднялся сильный ветер, настоящий вихрь, мигом завертел пыль столбом и разом стих... И видит мать, что прямо у ног лежит большая раскрытая книга. Она возьми да и подыми ее. И тотчас взор упал на разверстую страницу. И прочла она там: «Варвара Облова, в девичестве Кузовкина, умрет в год трехсотлетия царствующей династий, под Николу зимнего, умрет ногами...»
      Мать в ужасе отбросила книгу. Та, не коснувшись земли, растворилась в воздухе, растаяла, будто и не было её.
      Все стали успокаивать мать, уверять, что ей пригрезилось, почудилось. Но, по-правде сказать, сами мало верили своим доводам, потому крепко тогда призадумались. Варвара Никитична даже слегла поначалу, затем отошла, случай вроде как забылся... Только где-то в десятом году вернулся тот страх. Стали у нее сильно пухнуть ноги, она еле ходила, а в год юбилея Романовых ноженьки совсем отнялись, и в декабре она представилась.
      В год смерти матери Михаилу стукнуло тридцать лет. Давно позади школярство в Козловском реальном училище, позади изматывающие годы учебы в столичном Технологическом институте. Михаил несколько раз порывался бросить технологичку, его совершенно не прельщала инженерная стезя, он терпеть не мог точных наук, чертежей, всяческих расчетов и вычислений. Отцу приходилось неоднократно призывать сына к порядку, даже угрожать лишением наследства. Боязнь потерять отцовское расположение вынудила таки Михаила с грехом пополам дотянуть лямку постылого студенчества. В стенах института он на короткую ногу сошелся с сынками известных петербургских воротил. Ощущая себя несколько парвеню, он, тем не менее, выгодно выделялся среди жуирствущих молодчиков. Его довольно солидные познания в области изящной словесности и изобразительного искусства привлекали к нему, помимо друзей оболтусов, их прелестных и ветреных сестриц. Короче, Михаил Облов слыл в своем кругу неким эстетствующим бонвиваном, что не помешало ему все же завести ряд весьма полезных и пригодившихся в последствие знакомств.
      Окончив с грехом пополам институт, Михаил не поехал домой, а устроился банковским служащим у одного своего приятеля — еврея по национальности, но человека радушного, по-русски широкого. По старой дружбе молодой банкир особенно не загружал работой своего однокашника. Михаил пользовался неограниченной свободой и льготами, катался из одной столицы в другую, выезжая с конфиденциальными поручениями в Киев, Вильну, Варшаву и даже Тифлис. Так бы ему и жить дальше, глядишь, присоединил бы к батюшкиному свой начавший выстраиваться капиталец, а там познакомился бы с девушкой из приличного семейства, и все бы наладилось, как у остальных людей...
      Да вот приятель-еврей, по-свойски втянул Облова в элитарный политический кружок, имевший тесные связи с социал-демократами, конкретно меньшевиками. Дальше больше, Михаил стал членом партии, ему по-настоящему было интересно. Он увлекся революционным максимализмом, ему нравилась интригующая, порой даже конспиративная суета партийного функционера, он даже стал таить мечты о политической карьере. Как не смешно теперь это представляется, видел себя, как когда-то прочил приказчик Игнат — уж если не губернатором, то уж депутатом Государственной Думы или товарищем министра.
      Но, как известно — дорога в ад вымощена благими намерениями. Начались гонения на леваков, большинство ячеек подверглось разгрому, кого-то из партийцев посадили, иных выслали под надзор полиции. Арестовали и Михаила, к счастью, знакомство с Крестами оказалось не продолжительным, банкир добросовестно отстарал своего протеже. Выйдя на волю, Михаил, пожалуй, впервые серьезно задумался о собственной участи. Судьба вечного арестанта или ссыльного поселенца его, естественно, мало прельщала. С наивной надеждой выдвинуться в лидеры одной из многочисленных социалистических групп пришлось распроститься. Для него уже не было секретом, что все эти высокие идеи, рассуждения о порушенной справедливости и уж тем более демагогические споры о необходимой России экономической доктрине лишь приманка для впечатлительных романтических юнцов. На костях этих мальчиков дяди с профессорскими манерами зарабатывают себе авторитет и строят свое благополучие.
      Михаил плюнул и уехал домой — на Тамбовщину. Отец, проглотив горькую пилюлю по поводу не оправдавшего надежд сынка, тиснул того чиновником в городскую управу, абы не шлялся без дела. Новое поприще так мелко и пошло, что Облов захандрил, неотступно тянуло опять на берега Невы. Между тем приятель-банкир, покинув Россию, обосновался в свободной Швейцарии, да и все былые соратники и «подельники» расползлись кто куда. Молодой Облов с безысходной тоски пристрастился к выпивке, уяснив, что чадо основательно задурило, отец спешно приискал ему невесту — дочку Козловского купца-хлеботорговца, слывшего миллионщиком. Девица была средней паршивости (жидкие волосенки, «прибитый» зад и плоские груди), лишь косилась украдкой подведенными глазками. Душа к ней совершенно не лежала, но сколько еще таскаться по танцевальном вечерам, вернисажам, пикникам и прочим увеселительным мероприятиям, выискивая легкомысленных дурех, отдающихся за флакон контрабандной туалетной воды. Михаил отрешенно махнул рукой на свою судьбу — будь что будет... Тут занедужила, а затем умерла мать. Венчание, разумеется, отсрочили на год, а потом оно и вовсе расстроилось. Девицу-купчиху спешно сосватали за бородатого железнодорожного начальника из дворян. Став благородной мадам, она быстро располнела, обрела даже известного рода привлекательность провинциальной кокотки. До Михаила потом дошли городские сплетни, что его бывшая пассия малость пошаливает от своего путейца, ну да и Бог с ней...
      Грянула война с германцем. Петр Семенович намеривался откупить единственное чада от мобилизационного призыва, но Михаил, скорее от скуки, нежели от избытка патриотизма, наотрез отказался от брони, сам поехал в штаб округа. Не прошло и полгода, как на