Солнцебык. Легенда Рунета

оседлал. Три дни без перерыву бы трахал. Красивая, гнида.
-Я что, хуже?
-Молчи ты. В ротик бы барыне засадить... - мечтательно проговорил кузнец и вдруг вынул хуй из жопы кухарки. Елдак задрожал, исторгая на кухарку прозрачную молофью. Кузнец исторгался долго, рыча, как загнанный зверь. Молофья летела во все стороны, - на сено, вниз, на землю, но больше всего - на жопу Палаши.
-Какая ж ты скотина, кузнец, - ласково проговорила кухарка и, повернувшись, принялась слизывать остатки молофьи с елдака Ивана, на глазах уменьшающегося в размере.
-Саша! - донеслось с улицы. - Сашенька!
 

 Гл. 2
Христос оживил Лазаря…
Это звала няня.
Сашенька кубарем с сеновала. «Ох, стервец!» - перепугано вслед Палаша.
Через двор – к няне, Арине Родионовне.
-Нянечка, я тут!
-Где ты лазишь, Сашенька? Маменька проснутся, посадят на горох.
-Я на звезды смотрел, нянечка.
В это время с сеновала – покачиваясь от усталости – кузнец с кухаркой. У кухарки едва прикрыта тряпьем пиздень. Поодаль – с видом испуганным – Акулька.
Нянечка:
-Ну, на звезды, так на звезды. Пошли, Сашенька.
Сашенька засыпал, вспоминая, как ловко входил в Палашку и выходил из Палашки елдак кузнеца. Входил-выходил. Какой он огромный, толстый, - хуй у кузнеца! Вот бы Сашеньке такой!
Хуй. Х –у-й. Три буквы, как и в слове «Бог».  От кого Сашенька впервые услыхал это короткое слово – хуй? От Семена, двенадцатилетнего сына дурака Олежки и малахольной девки Сметаны.
«Между ног у тебя хуй, - говорит Семен, почесывая оспину на лице. – А у бабья между ног – пизда. Хуй надо засунуть в пизду и тогда будет хорошо»
«Хорошо?» - не понимает Сашенька, которому от роду еще шесть годочков.
«Да, - харкая на землю зеленым комком, говорит Семен. – Хорошо – просто пиздец. Да ты че, дрочить что ль не пробовал?»
«Нет» - признался Сашенька.
«Ну, смотри»
Семен скидывает портки и принимается мусолить свой хуй. Сашенька пугается и убегает, а сейчас - во сне, сожалеет, что не увидел, как брызнула молофейка из хуя Семена.
  Скоро он и сам научился дрочить, представляя почему-то голой - маменьку.  Маменька не любила Сашеньку, наказывала за любую провинность, но она была красивая, красиво одевалась, и у нее была очень узкая талия. Сашенька не знал тогда, что маменька носила, как и все дворянки того времени, корсет. Когда Сашенька дрочил на маменьку, он представлял, как голая, с распущенными волосами, маменька садится у его изголовья и целует Сашеньку в лоб, и говорит, что любит его. Яйца Сашеньки сладко сводит и из хуя вытекает на простыню большая прозрачная капля.
«Маменька, Сашка опять рукоблудит!» - кричит братец. Поднимается суматоха, прибегает маменька и сильно – по щекам Сашеньку! «Не греши! Не греши! Не греши!».
  А через неделю Акулька в пруду утопла. Полезла купаться в грязную воду, да и захлебнулась. «Сом утопил», - сказал папенька, вышедши покурить на балкон.
Черная от горя Палашка шла, голосила, на руках держа Акульку. Народу собралось! «Ведьма виновата!» - крикнул кто-то. Ведьма – это бабка Семениха, дом ее покосившийся на краю улицы стоит. Мужики да бабы - на край улицы! Впереди – кузнец, страшный, рожа перекошена.
-Выходи, ебаная!
-Пошли к черту на хуй!
Кузнец плечом дверь высадил. Выволокли ведьму из избы. Верещит старуха,  отбрехивается. Не отбрешешься! Раздели ведьму. Смотрит Сашенька – противно ему. Сиськи болтаются, как пустые кули, пизда рыжим кустарником поросла. Кузнец размахнулся – и по роже Семениху, с ног сбил.
-Вставь ей, Ванек! – толпа орет.
Кузнец портки – долой. А сам – зырк на балкон, где папенька с маменькой стоят. Хуй болтался – болтался, да и встал. Опять Сашенька подивился, позавидовал – какой огромный да ладный. Кузнец ведьму ебет, а сам на маменьку глядит. Маменька покраснела и ушла прочь с балкона, а папенька остался. Выеб кузнец ведьму, дал ей сапогом под дых. Захрипела старуха.
-На березку ее! – крикнул кто-то по-петушиному.
А во дворике как  раз две березки стоят, Сашенька под ними очень гулять любил. Два дюжих молодца вскарабкались на березки и – хоп! – наклонили их. А тут уже у кого-то веревка в руках. Мигом прикрутили ведьму проклятую – правая нога – к одной березке, левая – к другой.
-Пущай!
Отпустили. Кровь – вниз, на людей. Купаются в ведьминой крови, радуются. Лобик утопленницы кровью намазали.
-Ничего Акулечка, - зашептала Палаша. – Не сошло с рук ведьмине проклятой.
А Семениху березки надвое разорвали – аккурат по пизде.

Акульку покамест в старом сарае положили. Сашенька несколько раз до похорон ходил смотреть на нее. Синяя стала Акулька, страшная. Глаза выпученные, а руки холодные. Умерла Акулька. А вот у Сашеньки хуй теплый, живой и жизнь дает.  Христос оживил Лазаря…
«А ну-ка, думает Сашенька, оживлю я Акульку».
Гадко было совать ему хуй в синюю акулькину пизду. Но – ради святого дела – сунул. Холодом его охватило, могилой. Страшно Сашеньке, зубы колотятся, да он не отступает – ебет мертвую Акульку. Закрыл глаза – представил маменьку, как её кузнец ебет. Интересно, у маменьки на пизде тоже волосы есть? И за щеку она елдак кузнеца так же, как Палашка, засовывать станет? Хуй Сашеньки согрелся и сладко задрожал.
Смотрит Сашенька на Акульку, а та лежит не шевелится, все такая же синяя и холодная, как была. Понял Сашенька – не возвращает хуй старую жизнь, а для того только Богом дан человеку, чтоб хорошо ему делать, и новую жизнь давать.
                                                          ***
Москва пушкинских времен – это город деревянный, отсталый, униженный. Царь Петр раком поставил Москву, в особенности ее бородатых бояр, и долго ёб, усмехаясь в черный голландский ус.  Когда в 12 году, при Наполеоне, чиркнул огнивом партизан Ерема, то и запылала белокаменная.
А столица империи – это Петербург, о нем только разговоры. «А слыхали, в Пемтембургу – то фонари газовые по всем улицам поставили?».
-Поедешь в Петербург, в лицей, - сообщил papa двенадцатилетнему Alexzander’у, - черноволосому, низкорослому подростку, со скошенным по-обезьяньи лбом и едва заметным подбородком. Кроме явной уродливости Alexzandr’а бросалась в глаза, заставляя выделить его из толпы – и непомерно большая для его возраста грушеобразная  шишка, вырисовывающаяся под панталонами.
Александр представил на мгновение каменные красоты столицы, ее дворцы, памятники и площади, но еще страстнее, - хотя и не так отчетливо, - петербургских красавиц, наперебой раздвигающих перед ним свои прелестные ножки. И залился счастливым смехом!
-Ах, спасибо, папа, - крикнул он по-французски. – Я так давно мечтаю о Петербурге.
-Но, дружочек мой, - растрогался papa. – Лицей-то расположен не в Петербурге, а в Царском Селе.
-Ах, это еще лучше, - закричал Александр, бросаясь на шею отцу. (Его живое воображение вдруг нарисовало картину – он ебет саму царицу!)
-Но-но, Alexzander, - шутливо отбивался papa. – Этот содомит Лефанж привил тебе дурацкую привычку целовать в губы. Да еще с языком! Перестать!
Александр оставил отца в покое и со всех ног побежал вверх по лестнице, собирать свои немногочисленные пожитки. Прыгая через две ступени, он напевал: «Лицей! Я еду в лицей!».

Г. 3
Стоны нарастали…
Сопроводить Alexzander’а в лицей вызвался дядя Baziley. Одутловатая, красная физиономия Василия Львовича с обожженными ноздрями, синюшными тонкими губами  выдавала завзятого кокаиниста и яростного поклонника вагины. Собственно, дядя Baziley так загорелся идеей «отвезти племяша в Пемтембург», не в последнюю очередь от яростного желания посетить одно знакомое местечко в Козихинском переулке, где в окне второго этажа денно и нощно горит красная лампадка… О, столичные бляди! Вы не чета московским гетерам, не умеющим как следует обиходить мужское хозяйство! Петербурженка впивается в хуй так отчаянно, точно от капли молофьи, канувшей ей в рот, зависит ее жизнь.
Ехали долго, в тряском тарантасе. Alexzander чувствовал себя скверно, часто перегибался через дверцу кареты и долго, мучительно блевал. Через несколько лет у него выработается великолепный иммунитет на русскую дорожную тряску, подобную морской качке, однако сейчас Саша был вынужден исторгать из себя съеденный «на дорожку» пирог со щучьей икрой. Дядя Baziley был недоволен состоянием племянника, обзывал его «бабой» и «тряпкой». Alexzander отмалчивался, думая про себя: «Зато я лучший стихотворец, чем ты… И хуй у меня будет больше, чем у тебя».
Проехав Бологое, решили остановиться на ночлег. Заспанный станционный смотритель, поняв, что перед ним не «енерал», вел себя нагло, втридорога запросил за овес, кровать предложил одну на двоих; Семена – кучера и вовсе определил на конюшню.
Дядя Baziley долго визгливо кричал на смотрителя, грозился карами земными и небесными, но, не проняв того ни на йоту, повалился на кровать – как был, в дорожном камзоле и сапогах, и, отвернувшись к стенке, захрапел. Саша примостился рядом. Смотритель погасил лампаду и полез на печь.
-Не спишь, Ефросья?
-Чего тебе?
Заспанный бабий голос звучал недовольно.
Alexzander жадно прислушался к начавшейся на печи возне. За возней послышались негромкие стоны – грубый мужской и тонкий – женский. Мозг Саши облился горячим и он сунул руку в панталоны.
Стоны нарастали. Alexzander яростно тер рукой головку красного богатырька.
Баба по-собачьи взвизгнула.
Все стихло, только слышался храп дяди Bazileя. Саша вынул мокрую руку из панталон.
Дядя Baziley вдруг перестал храпеть:
-В Пемтембургу, племянничек, пойдешь со мной. Нехер понапрасну разбазаривать семя.

В Пемтембургу было прохладно. Прохладно и … каменно. Еще здесь было желто. Почти все дома окрашены в канареечный цвет.
Тарантас протарахтел по мостовой, въехал на набережную Саша жадно глазел на непонятную столичную жизнь. Мерили трохтуары длинноногие щеголи, словно букеты цветов двигались красавицы, зазывали покупателей торговки, ваньки на тощих кобыленках ждали седоков – кипела жизнь! Все здесь было нарядней и праздничней в сравнении с Москвой. Даже вороны на колокольнях каркали веселее.  
-Семен, давай на Мойку, - высунувшись из коляски, коротко крикнул Василий Львович.
-Какую к хуям Мойку, - пробормотал сквозь зубы конюх. – Ебу я, где Мойка. Тпррру!
Он остановил коляску в переулке рядом с телегой, на козлах которой дремал ванька.
-Слышь, отец, - обратился к извозчику Семен. – Как проехать на Мойку?
Ванька зевнул, протер глаза.
-Откудава? – спросил он первым делом.
-С Москвы. Так как?
-Вот чичас прямо, потом свярнешь, там будя Палицейски мост, а за ним уж Мойка.
-Сворачивать-то налево или направо?
-Ась?
-Налево или направо?
-Туда, блядь, - озлобился ванька, махнув рукой налево. – Дубина московская.
-Спасибо, отец, - засмеялся Семен и ожег коренную кнутом.


   4
Aiguiser votre khui
Грязную «трешку» (так сказали бы далекие потомки Alexzandera) снял для дяди Bazileyа с племянником Александр Иванович Тургенев, тучный столичный шеголь, которому бы играть Пьера Безухова, когда б в то время придумали синематограф. В отличии от беспокойного искателя правды Безухова (в коем, впрочем, больше авторского толстовства, нежели подлинной характерности), Тургенев плотно стоял на пути порока, нежился в объятиях всевозможных элен, без зазрения совести запуская толстый палец в их благоухающие вагины.
Дядя Baziley с утра и до самого