Пустое эхо питерских дворов. Друзья

Пустое эхо Питерских дворов
Дорогие детские воспоминания, зачем вы мне? А я вам зачем? Почему вы все время возвращаетесь? Какой гештальт я должна закрыть, какой вывод сделать? Не могу найти ответ…
Приехав в очередной раз в Питер – город моего детства, – я вдруг почувствовала огромное желание оказаться в Купчино – районе, куда моих бабушку и дедушку выселили после коммуналки на Миллионной улице, из самого центра, напротив Дворцовой площади. Ну как выселили – дали роскошную по тем временам двухкомнатную квартиру в кирпичном доме с большой кухней.
Мне этот район когда-то был родным. Ни одинаковые дома, слепленные по одному лекалу, ни клонированные инфраструктуры, повторяющие друг друга от Бассейной улицы до Будапештской, не казались мне в детстве чужими – просто у меня было четное осознание, что это не Ленинград. Точно так же, как в Москве мы уехали с Покровки в безликое Новогиреево. Просто точка бытия, родная и выходящая из зоны критики – так надо. И все.
Водитель привез меня в наш двор. Вышел вместе со мной. Закурил. Замолчал. Я молчала тоже. Прошлое не возвращалось, хоть убей.  Я ничего не узнавала. Все изменилось и стало другим, мне показали кривое зеркало, в котором, хоть и не сразу, но благодаря цветкам шиповника и ноготков, зарослям черной смородины и акации под окном, запахам котов подъезде – я смогла потихоньку идентифицировать двор своего детства и персонажей в нем.
***
Фатима
Почему-то в нашем доме жило много «фестивальных детей», например, Фатима, с которой я очень дружила в детстве – дочка питерской художницы-авангардистки и студента из Сомали, абсолютно семитская красавица, которая страдала от своей непохожести на остальных. Мама Фатимы вскоре родила ей братика, такого же непохожего на других детей. Но, видимо, ее папу это так и не сподвигло на брак, а мама продолжала свои духовные поиски, в результате чего их воспитанием занимался дедушка, благообразный художник, похожий на Чехова, так же выселенный из центра на питерские задворки, как и мои дедушка с бабушкой. Я любила Фатиму и защищала ее от нападок жестоких детей. Она обладала даром Шахерезады и придумывала невероятные истории о своем папе, которые я слушала, раскрыв рот. А ее дедушка приходил к моим и вел разговоры о Бродском, Довлатове и многих других персонажах, казавшихся мне тогда чужими и неинтересными.
***
Жан
Второй «фестивальный» ребенок был Жан, его судьба сложилась счастливее, мама и папа уехали а Париж, папа, видимо, был финансово успешен, потому что  на полгода они забирали его, после чего он возвращался с кучей диковинных для нас подарков – жвачкой, шоколадками, игрушками, которыми щедро делился с нами, и кроме того, обучал меня основам французского, который я впитывала с жадностью.
***
Лейла
Третьим «фестивальным» ребенком была Лейла. Она была невероятной красавицей, с зелеными глазами и дымчатыми кудрями. Она дружила со мной неистово, хотела отдать все игрушки, сидела возле кровати, и, когда я болела, наполняла свои изумрудные глаза бриллиантовыми слезами. Лейлу очень хорошо воспитывали, они читала сказки Пушкина наизусть, мама ее путешествовала вместе с папой по диковинным для нас местам, а бабушка, величественная, как Ахматова, носила жемчуга в три ряда и могла беседовать с моей бабулей об античных философах и поэзии 19 века.
***
Катя
Однако наши международные альянсы разбивались о советскую действительность. В нашем «элитном» доме жила сама Эдита Пьеха (не представляю, кто мог засунуть звезду такого уровня по тем временам, в этот район, и пользовались ли она этой квартирой), а рядом в обычной ободранной пятиэтажке жила Екатерина Васильевна, которая воспитывала внучку Катю, которая тоже была моей любимой подругой. Екатерина Васильевна поднимала в буквальном смысле двух сыновей близнецов-алкоголиков, Витю и Валеру. Витя женился на странной, но невероятно красивой девушке Тане, которая с пеленок радостно оставила ребенка свекрови и появлялась раз в полгода, однако не разводилась и чувствовала себя счастливой. Жизнь второго сына не задалась, он успел посидеть в тюрьме и наведывался редко, и, в основном, за деньгами, что не мешало Екатерине Васильевне накрывать к его приходу роскошные столы и угощать деликатесами всех соседей. Готовила она божественно. Бабуля шепотом говорила мне, чтобы я не ходила к ним в гости, однако маленькую Катюшу всегда встречала радостно. На мой вопрос, почему, бабуля туманно отвечала, что дети за поступки родителей не отвечают. Ну ладно, ничего не понятно, зато Кате можно к нам приходить, думала я.
***
Людочка
Мамой Людочки была чудесная скульпторша Надя, виртуозно водившая пятую модель «Жигулей», которая сейчас приравнялась бы к собственному самолету. Надя была девушкой в тертых джинсах, мужья сменялись у нее с невероятной скоростью, а вот дочка Людочка жила у бабушки Христины – истово верующей и самой высоконравственной женщины, которые мне встречались. Она выхаживала после инсульта лежачего мужа, со всеми подробностями (при этом в ней было веса сорок пять килограммов и роста сто пятьдесят сантиментов, а в нем –  сто и сто восемьдесят), пестовала пьющего сына, взяла на себя воспитание Людочки. И каждое воскресенье ездила в храм в центре, поскольку в нашем районе храмов не было и быть не могло. Каждые выходные я созерцала Христину Афанасьевну, все более и более гнущуюся к земле, совершающую свое еженедельное паломничество во имя дочери, сына и внучки. Иногда моя бабуля отдавала ей записки и немного денег. Христина принимала их с невероятным достоинством. Однажды ее пьющий сын Вася вдруг привел в дом невесту, которая смогла его отвадить от пагубной страсти. Христина испекла пирог и принесла шкалик коньяку и пришла к нам, и они с бабулей долго разговаривали и плакали на кухне, а мы с Людочкой смотрели в гостиной концерт Пугачевой и радовались, что нас не гонят по домам.
***
Сережа
Когда умер мой дедушка, очень известный в Ленинграде человек, Герой Советского Союза, писатель, у нас в семье как будто небо упало на землю. Приехала из Москвы моя вмиг заморозившаяся мама, происходили какие-то странные таинства, в которые меня не посвящали, а просто постоянно выгоняли то на улицу, то в гости. Чаще всего меня выгоняли к Сереже. Если из нашей гостиной посмотреть в окно, то упираешься глазами в Сережину гостиную. Иногда, одновременно, припавши к окну, мы махали друг другу.  Он, как и я, большинство времени проводил у бабушки с дедушкой, только его родители были питерцами, а мои уехали в Москву. Мама и отчим у Сережи были каскадерами, ежедневно рисковали жизнью, рядом с ними мы себе казались неповоротливыми недочеловеками. Анна Александровна и Сергей Александрович, родители безбашенной Любы, мамы Сережи, давно ко всему привыкли и уже перестали бояться. Сережа воспринимал профессию родителей как приключение. Мы с ним часто играли в каскадеров, ему было восемь, а мне семь лет. Наши экстримы мы строили на кроватях со множеством высоких подушек с вышитыми накидками; в кладовой, где стояли коробки, которые надо было побеждать; и в коридоре, где мы боролись с зеркалами и всегда выходили победителями... В день похорон моего дедушки мы прильнули к окну и увидели нескончаемые столы и потоки гостей. Я ожидаемо расплакалась. «Каскадеры не плачут!», - сказал мой друг и притащил для меня пачку жвачки, привезенную его мамой с гастролей.
– Пошли к нам? – предложила я.
– Пойдем, – сказал Сережа. Мы перебежали двор, поднялись на четвертый этаж, и увидели, что столы стоят даже на лестнице. Народу была толпа. Многое мы услышали о дедушке, гости гладили нас по головам, но никто не опознал во мне внучки, я снова заплакала, и Сережа отвел меня к себе домой, сказав, что зря мы пришли, у взрослых и так много проблем.
…И вот прошло миллион лет. Я стою во дворе, который ничем не напоминает мне о детстве.  Странные дома, опустевшие площадки, пустое эхо во дворах… По крупицам я собирала все эти годы информацию о моих друзьях.
Фатима, по слухам, стала известной моделью; Жан уехал в Париж, и следы его затерялись; Лейла вышла замуж за шейха; Катя поступила в педагогический институт; Людочка выучилась на журналиста; Сережа стал тренером. Как сложилась их жизнь далее, мне неизвестно…