И стоял его дом под рябиновым кустом прямо как в сказке. Дом тот и домом-то не был: так - избушечка, почти вросшая в землю и закутанная в мох от завалинки до крыши, над которой чуть только торчала труба. Если сколько-нибудь высокий человек, обойдя дом, захотел бы забраться на крышу, то лестница ему для этого не понадобилась бы. Можно было просто навалиться животом на край той самой крыши, которая в этом месте почти касалась земли, и рукою схватиться за трубу.
Но храбрецов не было, ибо, взглянув на эту «сказочную хоромину», человек понимал, что не выдержат такого натиска ни полуистлевшая крыша дома, когда-то покрытая добротным тёсом, ни поседевшая от времени кирпичная труба.
Однако уж очень хорош был дом деда Димы, если мимо него по улице проходить. Стоит в самом конце деревни. За ним только овраг, на другом берегу которого поле начиналось. Да такое приветливое, такое русское, наше, одним словом, поле. И видно его было справа, если остановиться и повернуться к дому лицом. Слева же дом щедро кутала рябина, рдевшая кровью своих ягод всякую осень прямо у самых окон дедова жилья.
Дед Дима был так стар, что давно уже был не интересен никому в деревне. Видели его редко, потому как дорога в районный центр начиналась в противоположном конце Дымовки, а в этот край ходить было без надобности. Эка невидаль: домик под рябиной и широкое поле за ним. Потому к избушке дедовой идти было никому не с руки. Вот и не ходили.
В деревне про деда знали немного. Что старый, очень: «столько и жить-то неприлично». Что воевал и был ранен. А вернувшись с фронта, привёл к себе в хату жену-красавицу, которую взял себе из Залесья – деревни, большой и шумной, раскинувшейся за тем самым полем, на краю которого стоял дедов дом. Потом за дедом приехали на казённой машине и увезли в район. Через месяц, чёрный, похудевший и молчаливый, вернулся.
Но «что-то там потом случилось», и за дедовой избушкой, прямо на краю оврага стояли два крестика, над едва заметными холмиками земли. На одном было написано: «Алёна Димитриевна…», а даты рождения и смерти было и не разглядеть – дождями и временем смыло. Над другим же просто: «Доченька». Без имени. Потому как не жила эта далёкая девочка ни дня. Так, при родах, и умерла вместе с матерью.
А ещё в избушке у деда жил кот. Дима. Так его сам старик назвал. Это он, знаете, почему так сделал? А чтобы, когда кота звать будет, то сам же своё имя и услышит: вроде как его кто окликает. Да и вообще – похожи они были, кот и человек. Оба серые какие-то, зеленоглазые, с неаккуратно торчавшими волосами вкруг головы.
Ещё в доме жили мыши. И Дима-кот был их царём. Он следил за численностью своего народа и понапрасну его не изводил: только исключительно для питания. Когда же был сыт и лежал в ногах у деда, мыши, почти не опасаясь, пробегали через всю хату по своим «народным» делам.
Когда дед садился за крохотный столик, сочинённый им собственноручно из второй табуретки (на первой дед сидел сам), у окошка, кот Дима пристраивался на краешке этого самого стола и внимательно смотрел, как дед ест. Он будто бы следил за тем, чтобы старик не забывал совершать эту ежедневную процедуру. Иногда старик протягивал коту кусочек хлеба, смоченный в молоке. Тот нюхал и отворачивался. Но не брезгливо. Понимал, что это у них с дедом игра такая. Ритуал угощения.
В магазин Димы ходили вместе. Дед шаркал неспешно по улице, а кот занимался будто своими кошачьими делами, забегая во дворы по дороге, обнюхивая травинки и так, по мелочи что-то, но сам зорко за дедом следил и двигался с ним вместе. Когда дед ненадолго входил в магазин, кот садился на краю дороги на противоположной стороне улицы и – ждал. Стоило старику показаться на крыльце, как кот вставал и самостоятельно направлялся в сторону их с дедом дома, ни минуты не сомневаясь, что маршрут будет неизменен.
Осенью, в сентябре, когда гроздья рябин за окном стали уже пунцоветь, дед заболел и встать с кровати, чтобы поесть, уже не мог. Кот сидел на краешке кровати и глаз не спускал со своего тёзки. Иногда он осторожно трогал лапой старика за лицо. Тогда тот просыпался и говорил коту:
- А?.. Я опять кричал? Ну, ты прости меня, Дима. Больше не буду…
И вновь впадал в забытьё. И снова в бессвязном его бормотании слышались слова какие-то, совсем друг с другом не связанные:
- … Алёнушка… не стану обижать… Не состоял, не знаю… Не было никакого заговора… жена у меня, беременная… пустите, пустите меня домой… Что хотите подпишу… я за власть нашу кровь на фронте пролил, а вы… Эх, люди, люди… Дочушка!.. Алёнушка!..
Когда через несколько дней Галя, продавец магазина, где дед Дима отоваривался, вспомнила, что давно старика уже не видела, и после работы пришла в его избушку, то сначала долго не могла ничего разобрать, когда с улицы вошла в полутёмную хату.
Потом, когда глаза стали привыкать к мраку, разглядела деда Диму, неподвижно лежащего на кровати. Рядом с ним, на подушке, аккуратно разложен был почти десяток задушенных мышей. А с другой стороны, свернувшись клубком, будто на дворе зима в полном разгаре, пристроился кот Дима. Он тоже уже не дышал…
