Дед Василий в эту ночь плохо спал. Слезал два раза с печи и подходил к окну: пороша царапалась и постукивала в стёкла, выбелила перед избой чуть схваченную морозцем дорожку, которая теперь хорошо просматривалась, но было непонятно: кончится снежок к утру или завьюжит покрепче.
Теперь он проснулся окончательно. Сполз с лежанки, зажёг свет, глянул на часы – полседьмого. Сунул ноги в валенки, накинул полушубок и вышел в сени; хлопнула входная дверь, в комнате проснулась старуха Катерина, его жена. Когда старик вернулся, послышался её голос:
– Унялся снег-то аль нет? Пойдёшь?
– Не снежинки не летит, язви его... надо идтить.
– И не лень им переться, – ворчала Катерина, – охотнички... зайцев смешить они пойдут, а не охотиться. Брось, не ходи!
– Обещал, Катя. Надо идтить. Собери чё поклевать.
Жена поняла, что отговаривать бесполезно:
– Счас встану.
Она в накинутом поверх ночной рубашки пуховом полушалке, вздохнув, сходила в сени, принесла свёртки.
Дед посмотрел на еду:
– Теперь не буду, не хочу, с собой поклади.
– Знамо дело, башка, поди, трещит со вчерашнего?
– От его самогонки не трещит.
– Это ж надо, сгоношил-таки этот шебутной старого дурня на свою охоту. Сам-то он чё в ней кумекат?
– Говорил, что ходил с ребятами.
Пока Василий умывался под рукомойником, жена в комнате надела юбку, кофту, принесла небольшую хозяйственную сумку из кожзаменителя, стала складывать в неё еду.
– Ага, ты ишо чемодан мне дай на охоту! - дед достал из-под лавки приготовленный с вечера рюкзак, раскрыл.
– Сюда ложи.
– Самый большой, вишь, нашел, куда такой?
– Можа мы и лося ишо завалим.
– Вы там друг дружку не завалите...
– Ты каркай больше! Мужик под пули можа идёт, а она каркает.
– Господи, помилуй меня, дуру грешную!
– Лося не лося, но зайцев будет куда складать.
Дед Василий натянул шерстяные носки, ватные штаны, валенки, стал надевать телогрейку на рубаху, жена внимательно следила:
– Почему не полушубок?
– Будет мне там с ружьём в полушубке поворачиваться.
– Тогда безрукавку вязану пододень.
– Ладно, давай.
Расправляя лямки рюкзака на мужниных плечах, сказала:
– Я тут сала хороший кусок поклала, хлеб, огурцы, колбасы кружок: Витька-то колбасу мою давеча хвалил. Батюшки! Яиц-то не сварила!
Будет, Кать, хватит нам, не на этот... не на пикник собираешь.
В сенях Василий достал с верхней полки солдатскую фляжку, протянул жене:
- Кинь в рюкзак.
Катя встряхнула флягу:
- И чего это там?
- Молоко.
- Уж нацедить успел! Без молока свово не можете. Не вздумайте перед пальбой-то прикладываться!
- Само-собой, Катя! Это я на опосля для сугреву: вон мороз-то какой!
- Ладно-ладно, мороз...
Вышли на крыльцо.
– Ну... Жди с добычей.
– Жду, не дождусь. Ты ж такой фартовый! – Катерина вздохнула. – Пока там шастаете, всё одно борщ сварю. Можа не пойдёшь, Вась?
Свет от лампочки, что была вкручена над дверью, таял за плетнём. У калитки Василий обернулся и привычно махнул жене рукой. Та крикнула:
– Иди с Богом! Недолго там!
И зашагал дед Василий из своей Тарасовки в деревню Ольшаники по слегка заметённым следам от колёс "Беларуси", на которой вчера приезжал к ним племянник Виктор. Его не было с лета, а тут завалился проведать родню. Старики обрадовались: своих детей у них не было, были только племянник Витька да племянница Верка.
Катерина собрала на стол, выпивали, закусывали.
Завёл Витька разговор об охоте. Сказал, что у него два ружья: одно от отца осталось, другое сам купил, называется как мотоцикл... Иж, что ли... и патроны есть. Что на дальних озимых, за Ольшаниками, он зайцев видел немерено, и их можно брать чуть ни голыми руками. И прилип Витька к дядьке смолой: пошли да пошли вместе на зайцев. Василий охоту не любил, был мужиком мирным и за свою жизнь только кур рубил, но под конец бутылки, что привёз племяш, согласился, и ударили они по рукам. Катерина, ложась в комнате на кровать, слышала их пьяный уговор, но встревать не стала. Муж ещё колобродил, собирался, видать, загодя.
Мужики порешили так: ежели ночью будет снег, а к утру уймётся, (так заячий след виднее), то с рассветом дед подваливает к Витьке в Ольшаники, они берут ружья, патроны и выходят на зайцев. После этого племянник отключился на пару часов, потом продрал глаза, завёл трактор, врубил фары, крикнул: "Дядь Вась, уговор в силе!" - и укатил домой.
Теперь старик не хотел идти ни на какую охоту... но обещания привык выполнять.
До Ольшаников - пять километров. Хорошим шагом можно управиться за час. Луны и звёзд не было, запорошенный просёлок виднелся справно, чуть поскрипывал снежок под валенками, рюкзак плечи не тянул, на слабом морозе дышалось легко. На полпути дорогу пересекали два оврага: первый - маленький буерак, второй - глубокий лог с покатыми берегами.
Поднимаясь из первого оврага, Василий почувствовал, что заныло правое колено, и стало тянуть поясницу, но это было делом привычным. Когда, осторожно ступая, вышел из буерака на открытое пространство, то в лицо дунул колючий ветерок, позёмка перебежала дорогу... Ветер потрепал деда за воротник, залез под телогрейку, но безрукавка грела хорошо - спасибо Катерине. Василий стал чаще перебирать валенками, чтобы поскорей спуститься в следующий овраг.
По дну лощины бежал незамёрзший ручей, через который, рядом с бродом, тому годов десять Василий срубил мосток. Придирчиво пошатал жердяные перила... держались гоже - ещё постоят. После долгого спуска ноги гудели, и одышка появилась... Старик рукавицей смахнул с деревянной приступки снежок и присел на неё. Под мостком тихонько плескалась о камушки вода, перекатывалась на броду через зубчатые колеи от трактора, низкое небо ещё чернело, но дело шло к рассвету: даже здесь, в логу, воздух стал чуть прозрачнее, и глаз видел дальше.
Достал беломорину, закурил, кашлянул... и вспомнил о Катерине. Сказала, что будет варить борщ... Ох, любил он её борщ!
В глубоком овраге, над которым уже начиналась метель, Деду Василию представилось, как укладывает Катерина в печь берёзовые поленья, разводит огонь, ставит рядом любимый четырёхлитровый чугунок с водой, кладёт в него бледно-розовый кусок свинины с сахарной костью, как сначала сбоку, а потом и вся занимается пузырями в чугуне вода, и по поверхности расплываются кружки прозрачного жира... Печь прогревается, горнило пышет жаром. Ладными, знающими дело руками жена управляется с хрустящей капустой, багровой свёклой, бледно-жёлтой картошкой... а ножи в доме острей литовки. Утирая слёзы, шинкует ядрёный лук, вместе с морковью погружает его в широкую сковороду с растопленным салом и пододвигает ближе к жарким углям. Сковородка шкворчит.
Василий почувствовал в носу смачный дух жареного лука, услышал как шипят брызги бульона, вылетающие из чугунка, когда Катя высыпает в него нарезанные овощи.
Вскоре и поджаренные морковь с луком скользят со сковороды в кратер чугуна, а багровая лава в нём продолжает бурлить и волноваться. Хозяйка открывает заветную железную коробку из-под чая, в которой у неё смешаны разные приправы. Здесь и перец, и можжевельник, и тмин, и розмарин с базиликом, и купырь с лаврушкой, сушёный сельдерей и какой-то маран... Парочку щепотей Катя бросает в чугунок, и из печи, как пар из каменки в бане, выплывает облаком такой ужористый аромат, который описать словами нет никакой возможности. Тут можно на лавку валиться от блаженства, и рюмки гранёной не надо - без её пьяный! А всего верней из избы куда податься на время, потому как терпежу нету, а борщ пока не готов: теперь, посоленный, принявший в себя пару кусков сахару, он будет ещё полчаса томиться в печи.
Наконец дед Василий сидит за столом, и перед ним дымится добрая миска огневого борща. Хлеб нарезан. Катя мелко шинкует на доске чеснок и кропит его в миску. Потом ставит в неё ложку полную сметаны. Василий шевелит ложкой, борщ начинает розоветь... Господи!
От этой картины под языком деда Василия образовалось целое озеро, седой кадык подпрыгнул и медленно встал опять на своё место. Теперь и небо посветлело. Василий кинул окурок в воду, тот прошипел коротенько и, прыгая, забелел на быстринке. По своим следам старик вернулся из оврага наверх - здесь вьюжило, дорогу заметало... он завязал под подбородком уши ушанки, поднял повыше воротник, сунул руки плотней в рукавицы, тряхнул тощим рюкзаком и уверенно зашагал к дому.
Это же какую силу любви надо иметь, какое сердце, чтобы такую поэму из простого приготовления борща сотворить!
Вот уж как правдива строчка из какого-то стихотворения: "Если варишь борщ для любимого/Поэмой становится борщ!"
Дело ведь не в борще, а любви и согласии супругов проживших вместе добрые полвека и ставших, поистине единым духом и единой плотью.
Спасибо!!!