Сон был тревожным, но ярким, красочным и долгим. И ещё в этом его сне звучала музыка. В других – нет, а в этом звучала. И он явственно её слышал. И музыка эта была божественна. И был праздник. Рождество. И была Ёлка: душистая лесная красавица, рослая и разлапистая, увешанная множеством разноцветных игрушек – кукол и зверушек, сверкающих шаров и блестящих гирлянд.
И блистающие роскошными нарядами многочисленные гости о чём-то безудержно переговаривались, и голоса их сливались в сплошной качающийся гул. И лица гостей, сокрытые причудливыми масками, оставались неузнаваемыми, пугающе таинственными. И во всём царило настороженное ожидание.
И он, совсем ещё маленький, изо всех сил пытался распознать в этих замаскированных фигурах милые сердцу лица своих папы и мамы, но тщетно: все маски на лицах окружающих были одинаковые. И он почувствовал себя одиноким и ненужным на этом удивительном празднике жизни и заплакал от беспомощности, по-детски протестующе и громко.
Но праздник продолжался, гости были заняты собой, и никому не было до него дела. Кто-то, походя, сунул ему, плачущему, игрушку. И она была удивительна: маленькое, мягкое туловище, одетое в гусарский мундирчик венчала огромная деревянная голова, на которой не было лица, а был лишь рот с непомерно большими зубами.
И он вдруг почувствовал, что сам он и есть эта самая игрушка… И закричал от испуга. Но крик получился беззвучным, а в широко открытый рот кто-то из гостей вставил орех и нажал на макушку.
И он не успел что-либо сообразить…
А гости, то и дело, вставляли ему в рот орехи и раскалывали их, восклицая: «Посмотрите-ка, какой милый «щелкунчик»! Как ловко он щелкает орехи! А что ты умеешь ещё, безобразный малышка?»
Он не умел больше ничего.
И праздная публика продолжала с восторгом щелкать и щелкать орехи, пока не сломала ему челюсть. Тогда его хорошо потормошили, вытряхивая изо рта остатки ореховых зёрен, и зашвырнули в угол.
И то был мышиный угол. И мышей было неисчислимое множество.
А весёлые нарядные гости исчезли. Или превратились в этих самых мышей. И они скопом стали наседать на маленького Щелкунчика.
Что он мог поделать один, со сломанной челюстью и с игрушечной шпагой на перевязи гусарского мундирчика…
«Дерись, малыш! - услышал он, сквозь душераздирающее звучание скорбной музыки. - Нельзя позволить мышам побеждать… Твоя мама хотела, чтобы ты стал солистом балета, танцевал ведущие партии, но… увы: твой удел – массовка. Ты – статист, сынок. И винить тебе некого: ты слишком рано стал вкушать от запретных плодов жизни, безудержно погряз и растворился в пестроте и заманчивости её многообещающей будничности. Ты мог достичь неизмеримо больше того, что имеешь, если бы до времени не поддался житейским соблазнам. Теперь ты - лишь кладбище похороненных достоинств. Слышишь эту божественную музыку? Это – «па-дэ-дэ» Клары и принца Щелкунчика, партию которого ты хотел и мог с успехом исполнить. Ты, вероятно, удивишься, если узнаешь, что гениальная музыка этого andante maestoso состоит из двух кряду, нисходящих гамм: С-dur и а-moll – всего-то. Но надо было родиться и, больше того, сделаться гением, чтобы эти две обычные гаммы, доступные каждому школяру, смогли стать музыкой, покоряющей сердца слушателей необычайной широтой, простотой и величием человеческого духа, страдающего и непокорного, разрывающего цепи унизительного рабства на пути к единственно возможному способу своего существования – свободе.»
Он слышит этот неповторимый громогласный голос Отца, и готов противиться злосчастной судьбе, драться и стоять насмерть…
Но мышей так много, они так омерзительны и так подступно шуршат, источают такую отвратительную вонь, что к горлу его подкатывает удушье… Он задыхается и кричит… и сквозь сон слышит свой крик… и Настин голос:
-Проснись, Гена. Детей разбудишь.
Он просыпается. Приходит в себя. Настя рядом почти ощущает частые гулкие удары его сердца.
-Мне плохо, Настя.
-Выпей воды.
-Лучше водки.
-Водку ты вчера выпил.
Он открыл было рот…
-Всю, - упредила Настя.
-Плохо мне, Настя… Ой, как мне плохо…
-Тебя что-то мучает, Гена?
-А ты как думаешь?
-Думаю – да.
-Тогда в чём вопрос?
-В том – «что» …
-А-а… Понимаю: я плохой человек.
-Это хорошо…
-Хорошо, что плохой?
-Нет – хорошо, что понимаешь.
-Опять он: твой излюбленный словесный фигурализм. Вроде нам не хватает ума поговорить по-человечески.
-Ну почему же: троих детей мы разве не по-человечески «наговорили»? Только вот кормить теперь этих детей разговорами – не очень хорошо получается. Дети хотят есть. Есть нормальную пищу. Вкусно и досыта. А мы накормить их не можем ни так, ни этак.
-И что?
-И ничего – есть-то они не у тебя просят…
-Но я-то не виноват, что мне так мало платят.
Настя мужа щадила. Она была умнее, заметно превосходила его во всех житейских качествах и, что называется, «держала семью на одном энтузиазме». Муж её был непьющим и некурящим, зарплату приносил аккуратно и в полном объёме. Беда лишь в том, что «объём-то» этот был, как говорят, с «гулькин нос», а денег «кот наплакал». И она ходила по рынку и роняла эти «кошачьи слёзы», экономя на каждой слезинке, чтобы ненароком не пролить лишнюю. А потом, купленные на кошачьи слёзы продукты, она делила детям на кошачьи порции и строго поровну - каждому. И хоть одному требовалось немного больше других – у старшенького стали появляться первые признаки дистрофии – она не могла допустить, чтобы другие с явной обидой заглядывали в ту тарелку, где больше.
-Тебе бы тоже не мешало устроиться и работать, как другие.
-И работала… а ты разве не помнишь?
-Да помню, как же.
-И помнишь, как ты говорил, что мои хвалебные статьи играют на руку всякой нечисти: казнокрадам, коррупционерам, новой генерации перерожденцев, рвущихся к власти и уже эту власть имущим. Это были твои слова Гена. Ты можешь от них отказаться?
Отказаться он не мог – ещё бы …
-Но пока я писала такие статьи – мне платили. И наши дети могли сытно поесть, не заглядывая в тарелки один другому. Но… ты был слишком правильным. И тебе было не комфортно от того, что твоя жена за тридцать сребреников продаёт священные принципы журналистской профессии и пишет, что всё хорошо, когда на самом деле – всё плохо. Я перестала торговать принципами и мне перестали платить. Больше того за «священные принципы журналистской профессии» стали просто убивать, просто лишать жизни, наряду со всеми прочими лишениями, выпавшими на долю пишущей братии. И тогда я стала торговать собой на пятом километре Николаевского шоссе. И это была тоже работа. И тоже нелёгкая. Просто здесь не нужны были ни священные, ни вообще какие-либо принципы, а нужно было здоровое чистое тело. Было больно и стыдно. Но ещё больнее было видеть, как, дождавшись прихода мамы, дети сначала смотрят на её руки, и только потом радуются… если в руках что-то есть… порой не важно – что.
-Постой, так ты… ты была шлюхой?! – севшим от фатальной неожиданности голосом прохрипел муж.
-Я не была шлюхой, Гена, – я работала ею… зарабатывала деньги, чтобы кормить наших детей. И что-то есть самим, разумеется.
-Не понял: а когда ж ты… а где ж был я?
-А ты был у Оли. Дежурил с нею в её офисе, где якобы подрабатывал охранником.
-Что значит «якобы»?
-А то и значит, что охранная служба работает в строго определённое время по строго установленному графику и расписывается в журнале: сдал – принял. А ты, милый, «дежурил» то два раза в неделю, то всю неделю кряду. Жаль, что муж Оли не охранник…
-А то что?
-А то всё бы совпадало, как говорят «тютелька в тютельку», и тогда тебе можно было бы верить.
-Вычислила-таки… Стерва.
-Я не стерва, Генчик. Я – мать твоих детей.
-Всё-то ты понимаешь… чёрт побери…
-Не всё. Я не могу понять, за что ты убил того несчастного. Я вообще не представляю, как мог ты, Гена, маменькин любимчик, никак, никоим образом не приспособленный к жизни, авантюрист и прожектёр постоянно витающий в облаках – убить человека.
Генчик помолчал… Прокашлялся. Попил из кружки.
-Ты можешь ничего не объяснять: теперь это мало что изменит. Мы не можем больше быть вместе, Гена.
-А дети?
-О детях я позабочусь.
-Вот так вот: я позабочусь… Не в том ли беда, что ты всегда всё решаешь сама?
-Может быть… Но беда ещё и в том, что ты никогда ничего не решаешь. Мне душно… я прогуляюсь… подышу воздухом…
-На пятом километре?
-Дурак!
-А как же я?
-А тебе надо хорошо выспаться.
-Да спал я уже. Даже сон видел – сказка.
Настя шагнула к двери.
-Постой.
И – пауза: сказать – не сказать…
-Этот упырь, Марафон, нанял меня готовить танцовщиц для работы в иностранных кабаре. Всё остальное держал в секрете. Требовал усиленной подготовки и скорейшего результата. Сулил большие деньги. И заплати он их мне - я смог бы рассчитаться с долгами. Работали нелегально. Я выкладывался до седьмого пота. Подготовил три группы из сплошных каракатиц. Он остался доволен, но с деньгами подозрительно тянул. Потом сказал, что подготовленных мною всех моих барышень забраковали и вернули обратно. А он понёс большие расходы, на которые пошли и деньги, что предназначались мне за работу. Я решил проверить…
-И ни одной из тех, с кем спал не обнаружил.
-Боже мой и всё-то ты знаешь…
-Всё и даже больше. Тебя развели как мальчишку: твои танцовщицы, подготовленные «в поте лица», оказывают там интимные услуги. Их там попросту трахают. И никто их назад не возвращал… и не вернёт ни за какие деньги.
-Меня поставили на счётчик… - Генчик помолчал – у них с Марафоном были тоже какие-то счёты… Он им тоже, видать, насолил. Мне пообещали скостить все долги, если я его… Ну-у, я и…
-Схема, просто-таки, классическая, как в бездарном детективе… И ты, который даже в далёком детстве не палил из рогатки по воробьям – убил человека… беззастенчиво… с необычайной лёгкостью…
-При чём здесь лёгкость - у меня не было выхода.
-И сейчас нет. У тебя вообще нет выхода, Гена. Убийством, которое ты совершил, занимаются серьёзные люди. Профессионалы. Они вычислят и найдут тебя. В этом ты можешь быть уверен…
-Это мы будем посмотреть. Это мы ещё увидим! А ты иди на свой пятый километр. Иди и больше не возвращайся. Я всегда знал, что ты – шлюха. Ты – необыкновенная шлюха…
Последних слов его Настя уже не слышала…
На улице она смешалась с возбуждённой толпой гуляющих. Трещали петарды и гремели салюты. Сигналили такси, отгоняя забредших на проезжую часть не в меру захмелевших гуляк. Возрождая национальные традиции, водили «козу» студенты. Всё стекалось с полутёмных городских улиц и переулков на площадь Свободы, где фасады административных зданий и сама площадь, изобиловали довольно сносной иллюминацией.
Настя обратила внимание на идущую навстречу семью. Похоже, та была в полном составе: дедушка с бабушкой, папа с мамой и трое малышей. Все были нарядны и казались счастливыми. Над головою одного из малышей, вращаясь, светилась рождественская звезда. Такую же когда-то давно смастерил маленькой Насте дедушка, и она со всей семьёй и соседями
