Марина с Натальей никогда спокойно разговаривать не могли. С детства ещё. Вот буквально через несколько минут после начала разговора обе начинали орать, а потом в такой раж входили, что даже и матерными словами швыряли друг в друга, как камнями серыми, болотными, грязными.
И так всегда было. Потому и не виделись они уже лет, наверное, десять.
А тут сидит утром Наталья, кофе пьёт, неодетая, нечёсаная, и – звонок в дверь. Она, понятно, удивилась, кого же это в такую рань, да ещё в будний день, принесло. Но открывать пошла. Любопытно, всё-таки. Открывает, а на пороге Маринка, блин, стоит и впереди к ногам своим длиннючим мальчишку прижимает. Ну, Наталья-то сразу поняла, кто здесь «ху», а «ху» здесь кто.
Постояли они так, посмотрели друг на друга, Наталья потом и говорит:
- Чё встали-то в дверях? Проходите, раз припёрлися…
Отступила, значит, от двери в сторону и пропустила незваных гостей внутрь. А те зашли и опять остановились. Оба, главно, глазами одинаковыми хлопают и на Наталью глядят. Мальчишка, лет, наверное, шесть ему, сразу ясно, что сын Маринкин, чё там говорить-то!
Опять постояли маленько. Наталья потом и сказала:
- На кухню, что ли, идите. Чаем вас поить буду.
И не оборачиваясь пошла сразу туда, куда гостей пригласила.
Те в прихожей повозились. Заходят. Мальчишка так к материным ногам и жмётся. Наталья им уже и чашки на стол поставить успела, рукой на табуретки указывает и, не глядя на Маринку, спрашивает:
- Как хоть звать-то пацана?..
Та, вместо того чтобы самой, в спину мальца толкает и полушепчет ему:
- Скажи, как тебя зовут…
Мальчишка опять глазами, богато опушенными, хлопнул. Наталье даже показалось, что слышно было, как ресницы сомкнулись, и говорит:
- Гриша-а-а…
Наталья стрельнула в Маринку, значит, такими же глазами и буркнула:
- Как деда, стало быть. Хорошо-о-о…
Сели за стол. Молчат. Наталья только им сахар, печенье, там, пододвигает. Сидят втроём, чаем швыркают. И опять молчат.
Опять Наталья первая не выдержала:
- Мальчишку-то кормила? А то у меня каша рисовая со вчера осталась…
Обращаясь к мальцу, спрашивает:
- Буишь, нет ли?
Гриша на мать испуганно глянул и ответить забыл, наверное.
Помолчали чуть и снова Наталья спрашивает:
- Ну, говори, чего это вы пожаловать-то вздумали.
Как обычно, сказала так, что ответить ей матом хотелось. Но Маринка в этот раз сдержалась. Ребёнка, наверное, постеснялась. Глаза в чашку опустила и сразу о главном говорить начала:
- Ты, это, возьми Гришеньку месяца на два, а то мне уехать надо, а его с собою взять не могу…
Наталья бровь изогнула, что значило у неё: сейчас орать начнёт. Но тоже сдержалась и продолжения ждать стала.
А Маринка и продолжила:
- Возьми его, больше некому. Отца у него убили, а тот детдомовский был, потому родни никакой больше нет…
Наталье и кричать хотелось, и Маринку жалко. А ещё больше – мальчонку, потому что глаза у него и худенький… весь прямо…
Наталья решила, что называется, тайм-аут взять. Всполошилась вся:
- Да у меня же там, в шкафу в комнате, конфеты есть, ещё с нового года остались. Я ща принесу их!..
Подхватилась и в залу-то понеслась. Там у шкафа остановилась и стоит, дышит… Слышит, как входная дверь хлопнула. Она ещё чуть подождала, взяла коробку с конфетами и на кухню вышла. А там и сидит только Гришенька один, а рядом с ним сумка, с вещами, наверное, стоит, прислоненная. Наталья спрашивает:
- А мама-то твоя где, Гриша?..
Мальчишка опять громко-прегромко ресницами хлопнул и отвечает:
- А она, баушка, ушла. В больницу пошла. Говорит, что умирать там будет. А мне сказала у тебя сидеть, потому что ты моя бабушка и на улицу не выгонишь. Только мама говорила, что я это тебе сказать должен был через два месяца, когда она умрёт. У неё этот, как его… рак. Уже большой вырос.
Села Наталья на табуретку и что делать-говорить даже и не знает. Просто плакать стала. Маринку жалко, дочь всё-таки, хоть и непутёвая. Плачет и на Гришеньку смотрит. И свою бабушку вспомнила, как та, подперев рукою щёку и глядя на Наталью, которой тогда столько же, сколько Грише сейчас, наверное, было, говаривала:
- Дете-е-е-ей жалко!.. А детниных детей ещё жалче-е-ей…
