Распахнулись нынче небеса и стали похожими на воронку. Огромную, синюю, в себя всё вобравшую. И там, далеко-предалеко, в самом её центре обязательно должен сидеть Бог, который улыбается, глядя вниз, на паству свою неразумную. Неразумную настолько, что даже сегодня не могут понять, какой подарок им сделал Создатель, аккуратно протёрши все извивы и закоулки Земли, чтобы видно было каждому, кто только захочет разглядеть, всё-всё, без утайки.
Но люди не знали этого и жили, погружённые в обыденность и тщету своих мизерных помыслов и вожделений.
А небо распахивалось всё глубже и глубже над ними, словно ожидая, что кто-нибудь всё же посмотрит вверх и оценит щедрость подарка.
Но – нет. Никто, кажется, и не заметил.
Лёха вот, например, продолжал бить Марину. Прямо кулаками и прямо по лицу. За то, что она… За то, что… За то…
Так ведь он и сам не знал, за что.
А за жизнь свою непутёвую и нескладушную, наверное, за то, что она, несмотря ни на что, продолжала всё же оставаться красивой, за то, что продолжала рядом быть. За то, что женился на полоумной, которая любила его ко всему ещё…
Ой, что это я говорю такое нелепое! Не любила уже. И давно. И не потому, что разлюбила, а потому, что в ней уже давно все чувства кончились. Иссякли, словно ключ в пустыне, который веками заносило песком и выжигало злобным солнцем. А он всё боролся и боролся за жизнь. А потом вдруг – устал. И жить устал, и бороться. Просто взял, да и перестал быть.
Вот и с Мариной так же…
Ей теперь даже не больно от ударов мужниных кулаков было. Она научила себя «отвлекаться» от них и думать в это время о чём-нибудь своём. Но для того, чтобы он всё же не вошёл в смертельный раж и не забил её до смерти, она стонала. Ритмично так, через удар. Чтобы он знал, что она живая и на его жизнь реагирует.
Когда он закончил, она полежала на пороге кухни ещё немного, после того как он ушёл мыть руки. Потом встала, фартуком прямо, не очень чистым, отёрла разбитое лицо, на кровь свою, по тряпке размазанную, посмотрела, улыбнулась ей разбитыми губами. И – встала.
Потом пошла в сени, взяла топор в углу, к стене прислоненный, вернулась и прямо со всего размаху саданула им по голове Лёху, жадно пившего воду прямо из ведра. Он и не ойкнул даже, а упал вместе с ведром. И вода пролилась прямо на домотканые половики, сразу сделавшиеся чёрными не то от воды, не то от крови Лёхиной.
А Марина вошла в горницу, причесалась перед зеркалом и во двор вышла. Там села на завалинку у дома, к стене его вековой прислонилась, лицо к небу подняла и зажмурилась.
Да так хорошо было, тепло и спокойно в эту минуту, что Марине детское вспомнилось. Один день какой-то, такой же славный, как нынче. Мама тогда на кухне стряпалась, а отец во дворе что-то топором тюкал. Марина так же вот на солнышке сидела, подставив ему лицо. И улыбалась чему-то. А чему? Давно уже позабыла, но чему-то хорошему, что впереди маячило.
Отец дочкой залюбовался, топор в бревно воткнул, руки о штаны вытер и к ней подошёл. Она сидит с глазами закрытыми, а он рядом стоит, её счастьем любуется.
А потом вдруг подхватил её на руки и за ворота побежал. Марина и не удивилась даже, а просто ухватилась за папкину шею и полетела в неизвестность, нимало её не боясь.
Куда он в тот раз её на руках своих могучих понёс, она и не помнит уже, только помнит, что хорошо было. И день всё не кончался. Длинным-предлинным оказался.
А потом они в траве лежали. Марина и отец… рядом. Сначала – рядом, а потом - сверху...
И больно было, но не страшно. Потом Марина цветы рвать стала, а отец шёл рядом и бубнил что-то про то, что говорить об этом никому не нужно, что если Марина смолчит, то он ей новую кофту купит, на груди вышитую.
А Марине не нужно ничего было. И кофта не нужна. И отец не нужен.
Она после этого случая заговариваться начала. И всё улыбалась, улыбалась чему-то, словно тайну какую-то знала, другим не ведомую…
Когда же стало заметно, что Марина «поправляться» начала, мать обо всём догадалась и, посоветовавшись с отцом, отдала дочь замуж за Лёху.
Лёха сначала робел. А после того как младенчик родился, Марину бить стал. Она знала, что виновата перед ним, потому и молчала. Потому и терпела. Потому что сыночек у неё теперь был, Мишенька, как две капли воды на отца Марининого, деда своего похожий.
Однажды сидела вот так вот Марина в доме, сына пестовала да приговаривала:
- Скоро ты большой-пребольшой станешь!.. Сильный-пресильный!.. – говорила и при этом к самой груди его прижимала, к самому сердцу. – И будешь ты материн заступник. Вот вырастешь и топором зарубишь батю своего, чтобы и не было его вовсе на свете белом, чтоб не смотрел он даже на солнце красное…
В это время в дом Лёха вошёл. С работы. Пьяный, как всегда. Держался за притолоку и слушал, как мать сына напутствовала. Потом подошёл, вырвал из рук младенчика и об пол швырнул. Тот и пискнуть не успел.
Это была уже вторая могилка на их семейном кладбище.
Первая – отцова. За год до этого, как-то ночью мать в их дом прибежала и сказала, что отец, кажется, помер. Водки много выпил и помер. Только когда его хоронили, Марина видела, что лицо у отца синее, а на шее тёмный след словно бы от удавки виден.
Теперь Марина опять про мать вспомнила. И к ней пошла. Старуха во дворе чего-то там возилась. Когда дочь пришла, она распрямилась. Долго-предолго так на неё посмотрела, а потом взгляд на небо перевела. А та-а-ам… так чисто и просторно было, словно Бог небо распахнул и на людей сверху смотрит…
|