В окнах так бело, что аж пусто. Как на плохой старой фотографии. Если вглядеться повнимательней, то можно чего-то там разобрать, а так, вообще-то, будто бы засвеченное всё: нечёткое, зыбкое и размытое. Это потому, что снег уже второй день идёт. Да прямо не идёт, а валит. А то вдруг и с ветром ещё, тогда прямо из окна видно, как слипаются снежинки в матовые полотнища, и ветер треплет их, раскачивает, свивает в жгуты. А через мгновение они снова распадаются в прах, снежный, колючий.
Дед с бабкой сидят у своего окна в тёплой горнице, столом разгороженные, и беседу ведут стариковскую, неторопливую. Да и не беседу, а так – иногда слова роняют, друг к другу не обращённые. Но они уже так долго вместе, что и слова у них общие, даже не вспомнят, кто сказал вот только что:
- Давно таких зим не было…
- Снег – всегда хорошо. У меня тогда голова меньше болит…
- Чему там болеть-то у тебя? Она же – кость…
- Чё это, - кость!.. Скажешь тоже!!. Я ею ем…
- Тогда, может, поедим уже? Или рано ещё?..
- Да посидим ещё давай. А потом поедим и сразу спать ляжем…
- Ну, гляди… Ты – хозяйка, тебе видней…
И опять замолкают. Да всё на снежные танцы глядят. Потом старуха будто продолжает прерванный разговор:
- Я, Сеня, когда умирать буду, тебе всё перестираю, повысушу и повыглажу. Ты без меня глядя, не запускай себя: в чистоте содержись, бельё нательное хоть раз в неделю меняй. А когда чистое закончится, Кирилловне ношеное отнеси. Заплатишь, она постирает. Да глядя, не переплати, не давай много. Она баба жадная и бессовестная: сколько ни дай, всё примет…
- Ты чё говоришь-то такое страшное? Я первым умру. Нечего мне тут заказывать!..
- Нет, Сеня, я первая…
- Сказал, - я, значит, - я. И спорить со мной не моги, зловредное насекомое!..
- Нет, Сенечка…
Он уже злится по-настоящему и, повысив голос, даже ударяет узловатой бледной рукой в синих жилах по столу:
- Вот говорила же мне мать-покойница: «Не бери ты эту Нюрку, не вяжи себе судьбу! Она тебя заговорит-заспорит. У них ведь вся семья такая: ни хлебом, ни мёдом не корми, дай только поперечить – поартачиться…» Не послушал я родительницу. Маюсь теперь вот всю жизнь. У всех старухи как старухи, у одного меня…
- Ой, вы посмотрите на него, люди добры-ы-ы-е-е-е! – мстительно пропевает в ответ старуха. – Я всю жисть от тебя терплю и то молчу.
- И чего же ты от меня терпишь такого, что людям сказать совестишься? Я ведь не пил, как братец твой забубённый. В доме всегда всё справно и чинно. Каждую копейку берёг и тебе нёс, всё в дом…
- Так чё же говорить! У вас вся порода – кулацкая. И отец твой, и дед всё кубышку набивали. Над каждой копейкой тряслись. А деньги, они для чего? Чтоб радость в доме была!.. Я вон сорок лет скоро в одной жакетке хожу, чтобы тебя только не прогневать, о новой заговоривши…
- Молчи мне, курица! Расквохталась тута…
Ещё хотел что-то сказать старик совсем уж недоброе про свою Анну свет Николаевну, но глянул на неё и понял: плохо его девке. Губы побелели, в одну нитку вытянулись, а над верхней губой крупные капли пота в один миг выступили. Давно уже они вместе, а потому и знает старик, что это – приступ. Надо за Светкой - фельдшерицей бежать. Благо дело, живёт та в соседнем со стариками доме. Подхватил свою благоверную под пояс и до кровати довёл. Уложил молча. Потом от дверей уже вернулся и ноги ей полушубком прикрыл.
Светка мигом пришла. Укол старухе сделала, трубочкой послушала, руки, ноги потрогала. И к старику подошла:
- Всё, наверно, дед Сёма. Выжила свой срок твоя старуха. Тут даже самые московские клиники и профессора уже ничего не сделают. К вечеру, думаю, отойдёт…
- Ты чё мне говоришь тута несуразное! – почти кричит дед. – Пиши на бумажке, какие лекарства нужны!! В аптеку побегу!!!
Потом жалко так глядит на Светку и просит почти:
- Не могут же не помочь дорогие-то лекарства… А, Свет?..
Та всё понимает. Понимает, что и деда ей спасать нужно, а потому садится за стол, рецепт пишет и молча подаёт его старику.
Тот, уже одетый, у стола стоит, ждёт, а в руках жменю денег мусолит. Рецепт схватил и пулей из дому выскочил…
Через час, наверное, вернулся старик, бухнул на стол перед Светкой пакет с лекарствами:
- На, лечи Анютку мою!..
А сам к старухиной кровати метнулся:
- Ты глянь, Нюрочка, чего я тебе принёс!..
Сорвал с ног её всё ещё лежавший там полушубок, пакет, что с собою принёс, разорвал и распахнул на руках, как спасительный парус, шубу норковую,белую, почти такую же, как снег за окном, и покрыл ею старуху до самого подбородка…
Та приоткрыла глаза, руку поверх меха положила и чуть пальцами его погладила:
- Мягонькая… Красивая… Да куда ж, Сеня, я в ней ходить-то буду?..
Потом долго так и словно бы издалека уже, из «неотсюда», посмотрела на «кулака» своего прижимистого и, закрывая глаза, проговорила, нет, - уже почти прошелестела:
- А я ведь тебе так и не постирала, бедный ты мой…