Когда Рене привёл к нашему дому путника в запылённом дорожном плаще, я не удивилась: долг всякого доброго человека дать ночлег страннику, если есть такая возможность, преломить с ним хлеб и разделить крышу. У нас с Рене такая возможность была – для нас двоих наш дом был слишком большим и пустым. И таким ему, по воле небес, было суждено оставаться.
–Не гневи небо, – говорили мне целители, – на всё его воля!
Я молчала. Рене тоже. Он не упрекнул меня ни разу в моей несостоятельности, но я знала его страдание. Я знала и не желала быть причиной его мук, потому и решилась:
–Мы можем подать прошение в Цитадель…
Рене даже слушать не стал, прервал мою мысль ещё в начале:
–И думать забудь! Я люблю тебя, ты любишь меня, так и будем жить. Вдвоём.
Странная вещь – целительство! В книгах Цитадели есть записи о том, что ещё два века назад средняя продолжительность жизни была всего лишь семьдесят-восемьдесят лет. И только после Великой Войны она стала нормальной и достигла в среднем трех сотен лет. Я помню, как ещё детьми мы смеялись, представляя, как несчастные люди прошлого должны были за семьдесят лет научиться, поработать, пожить и умереть. Уже к пятидесяти годам они наблюдали старение и слабость… сейчас думать об этом многим смешно. И мне тогда, в школьные годы было смешно. А сейчас стыдно.
Наверное, у всех этих людей было больше смысла в жизни. Они успевали понять и прожить по-настоящему. А мы? Есть те, кто обрёл долгие пути, обрёл себя в творчестве или в науке, кто-то реализовался в семье. Но я успела к своим годам уже добиться определённых высот, как и Рене – выше головы не прыгнуть ни ему, ни мне, и я надеялась жить в детях. Но небеса коварны. Они дали мне долгую жизнь, медленное старение и не дали мне смысла. Я мечтала о счастье и вот теперь живу, обречённая жить долго, жить бессмысленно.
Рене заботился обо мне. Он искал для меня суть и новые свершения. По итогу, к своей первой сотне я выучила девятнадцать языков, овладела игрой на семи музыкальных инструментах, сносно рисовала, плела, вышивала бисером и крестиком, умела водить машину, пилотировать пассажирский вертолёт и совершенно не нуждалась в деньгах. Но десятки навыков не перекрывали пустоту.
–Я люблю тебя. – Рене напоминал мне каждое утро об этом. Каждое утро, что я жалела о том, что пробудилась.
–И я тебя.
Мой ответ был ложью. А может быть и не был. Я давно не знала и боялась знать. Не ведала смысла и удивлялась, превратилась сама в живую бессмыслицу, а раздражение, живущее во мне, всё труднее удавалось держать в тюрьме моего сердца. И раздражение было к весёлым соседям, к Рене, к бессмысленному «я люблю тебя…»
Я надеялась, что мне поможет ребёнок, но небеса не дали мне этого. С надеждой я предложила Рене разойтись. Конечно, нехорошо, Цитадель не одобряет разводы до второй сотни лет, но что делать? Я надеялась, но Рене был сильнее меня:
–Думать забудь!
Я кивнула. Думать не забыла, но отстранялась, чтобы не сваливать всё внутренне раздражение от пустоты на него. Он чувствовал и страдал. Пытался сделать что-то, но я не позволяла себе растаять и поддаться. Я надеялась на то, что ему надоест со мной возиться и тогда он уйдёт.
Наверное, я его всё-таки любила сильнее, чем хотела всегда показать. Если бы его бросила я – он бы страдал. А если бы он ушёл сам – его страдание было бы меньшим.
Когда он привёл с дороги путника, я не удивилась. Это было похоже на него. Так похоже на Рене, моего доброго Рене…
***
Запылённый дорожный плащ путника не отстирала от грязи даже та дрянь, за которую я выложила пару десятков золотых монет. Значили бы для меня что-то деньги, плакать бы мне горючими слезами. А так лишь смешно.
Путник молод. Но взгляд у него усталый и замученный. Такого взгляда у молодых не бывает. Он пронзительный, он смотрит сквозь мою плоть куда-то в мою изъеденную душу. Путник вежлив и учтив, его манеры не подходят людям дороги.
–Как вас зовут? – Рене выставляет перед ним чашки и тарелки. Он любит сам принимать гостей. А может быть, он просто знает, что я всего этого не люблю.
–Бертран, – путник говорит с едва заметным акцентом. Что-то с югов, слишком долгая гласная.
–И куда вы идёте? – продолжал Рене, улыбаясь. Разумеется, ему всякое общество приятнее моего. Но он меня любит и не скажет этого.
–Я иду за богом, – отвечает Бертран с достоинством, хоть голод его очевиден, принимаясь за еду.
Я бросаю взгляд на Рене. Он заботится обо мне и развлекает меня, он не думает даже меня оставить, а ведь я бы на его месте давно бы себя прибила и считала бы себя правой. Он меня любит. А я?
Я вспоминаю день нашей свадьбы. Невольно вспоминаю. Тогда было солнце, тогда нам желали прожить до трёх сотен лет в согласии и в любви. И я была уверена, что это будет легко.
Наверное, людям прошлого было легче. К моему возрасту они уже были мертвы лет тридцать-сорок. Им легче было любить. Но я должна показать Рене свои чувства и я отзываюсь:
–Вы из церковных? В наши дни их редко встретишь!
Бертран качает головою:
–Нет, я не из церковных. Я иду за богом, а не за церковью.
–Разве это не одно и то же? – Рене смотрит на меня с благодарностью, я чувствую его взгляд, но упрямо смотрю в сторону.
–Да, – Бертран отвечает легко, – церковь любит золото и власть. Любит прикрываться заветами и законами неба, но законы те написаны людьми. Я же иду за Богом, его законы – законы сердца, а его любовь – это любовь к людям.
–Любовь…– я передразниваю Бертрана. – Да, как же! Где же этот Бог, если сделал меня несчастной?
Осекаюсь. Рене опускает взгляд. Я знаю – его слух оскорбило «меня несчастной». Он тоже страдает. А я забываю. Всегда забываю!
Но Бертран не смущён, более того, улыбается:
–Бог ничего не делает просто так! Если он даровал вам несчастье, то лишь для урока или испытания вашего духа.
Я встаю:
–Спасибо за вечер.
Покидаю. Кухню быстрее, чем меня они смогут остановить. Но Рене и не хочет меня останавливать. Это задевает уже меня, но я бегу наверх, в спальню.
***
Рене приходит только через час, и всё это время я просто сижу на постели, ожидая неизвестно чего.
–Я разместил его в комнате для гостей, – говорит он, как будто бы не замечает моего состояния. Я не реагирую. Рене замечает, – могла бы и повежливей! Он гость!
Это уже взбешивает меня.
–Повежливей? Да что он знает о Боге? Что он знает о счастье и несчастье? Как смеет…
–Я тебя люблю, но ты невозможна, – спокойно прерывает Рене. – Ты недовольна и вечно всем раздражена. Я тоже хочу семью с детьми, но я понимаю и принимаю волю судьбы. Если она не позволяет тебе стать матерью, я не стану тебя любить меньше. У нас впереди ещё долгие десятилетия! Посвятим их друг другу.
Рене спокоен. Он никогда не возражает мне, не делает мне замечаний, но сейчас в нём прорывается и его душа. Прорывается укором, нашей общей болью.
Рене принимает моё молчание за капитуляцию и протягивает ко мне руку, но я отстраняюсь:
–Я пойду спать в гостиную.
Его взгляд тускнеет. Он снова не останавливает меня, хотя сейчас я была бы этому рада. Но он живой, а я, кажется, давно уже нет. Я ухожу, чтобы он не был мне укором. Ухожу…нет, я не ухожу. Я сбегаю. Сбегаю вниз, вниз по лестнице, бегу от своего стыда и вины перед ним. И от любви. Угасающей, отчаянной любви, которую пытаюсь в себе уничтожить, чтобы дать ему свободу.
Да, людям прошлого было проще – когда им разочаровываться друг в друге? Когда им друг друга ненавидеть от любви и презирать, и страдать? Они, наверное, женились сразу, как только знакомились, не выбирая, не сомневаясь…
А мы ведь с Рене долго шли к этому. Пять лет предварительного знакомства, семь лет свиданий, десять лет совместного прожитья, ещё семь на переживания. Всё как у всех!
***
Мне давно плохо спится. Ночами я выхожу на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и заодно отравить этот самый воздух дымом. Говорят, в сигаретах прошлого был яд, но безумные люди всё равно его принимали. Сейчас дым – лишь сбор ароматизированных веществ и витаминов. Но почему-то сам факт меня успокаивает, сами движения, когда рука небрежно скользит за пачкой, откидывает крышку, достаёт тоненькую трубочку…
–Не спите? – я вздрагиваю, порывисто тушу сигарету (какой странный рефлекс, но я заметила его у многих людей моего поколения), и только после этого оборачиваюсь.
Наш гость Бертран, тоже, похоже, ночная птица.
–Я не хотела вас разбудить…и грубить тоже не хотела, – я кашляю. Сама не знаю причины этого кашля. Плохой знак. Надо посетить целителей!
–Вы не грубили, – Бертран приближается. Что-то странное в его походке, неживое, нечеловеческое. Иначе трава приминалась бы под его ногами, а она недвижима.
–Не спится? – я мастер неловких реплик.
–Как и вам, – Бертран смотрит на темное, укрытое сетью звезд небо. И вдруг спрашивает: – что вас мучает?
Первый порыв – бросить что-то грубое и уйти в дом. Но почему-то я его преодолеваю и остаюсь. Более того, вдруг отвечаю:
–Я сама себя мучаю. Себя и Рене.
–Ваш муж вас любит.
–Как и я его. Но он хочет детей. И я хочу. А ваш любимый Бог не даёт! – обвинение слабое, в нём больше собственной ничтожности, я знаю. Но не могу удержаться от тычка.
–Вы любите эгоистично, – Бертран поворачивается ко мне, – ваш муж вообще не уверен, что вы его любите. Он сказал мне это сам. Он сомневается в себе и пытается стать лучше. А ваше желание завести ребёнка только обнажает это. Вы хотите не ребёнка, не человека в этот мир привести и воспитать! Вы хотите найти себе смысл. Ваша жизнь кажется вам жалкой и пустой и вы думаете закрыть эту пустоту кем-нибудь…
Никто не говорил со мной в таком тоне! Никогда! Уж тем более не проходимец с дороги! Но я не даю ему пощёчину, даже не ругаюсь. Я вдруг замираю против воли и чувствую горячие слёзы. Мои слёзы. Тщательно скрытые от Рене, от целителей, церковников…ото всех!
–Послушайте, – Бертран смягчается, – у всех людей, даже у прошлых, такое бывало. Вы не отличаетесь от них. Они страдали и жили. Они любили. Их жизнь казалась им долгой, как долгой кажется вам ваша. И некоторые считали, что живут бессмысленно. Как вам кажется о себе. Они искали успокоение в чём-то или в ком-то.
–Как вы в боге? – я всё ещё пытаюсь отбиваться. Запоздало, но лучше так, чем вообще никак.
–Бог в нас, в небе, в земле, в воде, в дорогах, что ведут, в могилах, что стоят…он в сердцах. И в вашем. Вы можете не любить его, но он любит вас и видит, что вам не нужен ребенок, вы ещё не готовы. Вы ещё слабы. Вы ещё не любите себя и своей жизни, вы гонитесь за смыслом, а он есть в самой жизни.
Я молчу. У меня нет возражений. Его слова странные, но они проливаются каким-то чудным бальзамом на сердце. На мое изъеденное мною же сердце. Что-то отпускает моё горло, воздух с хрипом врывается в лёгкие…
–Вы, – продолжал Бертран, – не верите ни во что. Ни в себя, ни в любовь, ни в силу. Вы живёте без жизни, а значит, не любите. А значит, вас не благословит небо! Небо чует любовь и воздаёт. Заметьте, не платит, а воздаёт! А вы…
Бертран махнул рукой.
–Безнадёжна? – невесело предполагаю я.
–Несчастна, влюблённая в своё несчастье, – поправляет Бертран и без всякого перехода добавляет. – На рассвете я уйду.
Он более не добавляет и слова, лишь уходит тенью прочь. Возвращается в мой дом, ставший мне клетью. Я, наконец, закуриваю и долго смотрю в небо.
