- Скажи мне, дочк, а Боря тебя целует?
- Конечно, целует, мам, каждый день: утром, когда уходит, и вечером, когда возвращается с работы.
Мать, которую-то ещё и старухой назвать язык не поворачивается, бирюзовым взглядом на дочь смотрит. Взгляд у старших, когда он падает на младших, любимых, всегда бирюзовым бывает: драгоценным и чистым. Смотрит, значит, мать на дочь и понимает, что и та вопрос её поняла, да только не так ответила, не о том.
Тогда и младшей из двух беседующих женщин становится понятно, что старшая увидела её неправду маленькую, которою та хотела, словно пудрой, скрыть появившуюся морщинку на лице. Она чуть, самую капельку, смущается и отвечает, выскользнув из-под материнского взгляда:
- Нет, мама… ТАК давно уже не целует…
Потом, будто бы добрав воздуха, придавшего ей уверенности и сил, продолжает:
- Он устаёт на работе сильно, мама. Да и возраст уже – сама понимаешь…
И старшая опять всё правильно видит, а потому мягко, чтобы не спугнуть откровение, только что возникшее в разговоре, продолжает:
- Нет, маленькая моя. Не работа тому виной и не его возраст. Да и какой там возраст-то – тридцать девять! В тебе всё дело. Ты его разлюбила и потому для него желанной быть перестала.
- Нет, мам, я люблю его: стараюсь кормить вкусно, стираю… Весь дом на мне.
Потом, словно бы спохватившись, добавляет:
- Я не в претензии, ни в коем случае!
- А если не в претензии, то для чего тогда и говоришь? Это – как должно быть. Так в семье и надо, по крайней мере, в нашей семье: мужчина – добывает, женщина – следит за очагом. Знаешь, я, когда вижу рекламу по телевизору, где здоровые жизнерадостные девки сидят за столом, а мужики готовят для них то барбекю, то бутерброды, просто крикнуть им хочу: «Эй, кобылищи! Вы в какой стране выросли, что такая неправда для вас счастьем стала?!. Для нашей женщины счастье, когда она мужика кормит, а сама рядом сидит и смотрит, как он наворачивает…» Но там всё – на продажу. А у тебя – муж. Живой, родной и тёплый. Твой единственный. Детей твоих отец. А ты о его счастье не думаешь!
- Мама! Я же говорю тебе, что думаю. Только всё мне кажется, будто в последнее время наши с ним думы идут в разные стороны…
- И кто же виноват в этом, по-твоему?
- Мам!.. Но он ведь тоже хоть какие-то шаги навстречу должен делать…
- Дочк! Мужик… он ведь какой? Ему всегда кажется, что та женщина, которую он выбрал, должна его понимать. Без слов понимать. Уже только по тому, как он ключ в замочную скважину вставляет…
Что? Сложно? А ты притворись, что понимаешь. Ничего не говори, просто радуйся молча, что вот пришёл он. В дом пришёл. К тебе воротился. Радуйся, трогай его, словно бы и невзначай, и разговорить старайся. Здесь мужик наш, как ребёнок: всё выложит. Только не сразу, постепенно. А ты те слова немногие, что он роняет, как осколочки собирай и складывай, складывай мозаику-то! И при этом – хвали его. За всё хвали. Не бойся переборщить с восхищением. Пусть с твоих слов он и сам себе нравиться начнёт! А когда он себе понравится, то захочет, чтобы и другим тоже. А других в этот момент, кроме тебя, в доме и нет. Вот и начнёт гоголем перед тобою выступать, перья распускать, щёки надувать. А ты, главное, «цепеней от восторга». Только так «цепеней», чтобы он увидел, заметил, как же ты ошеломлена его многочисленными достоинствами.
- Мама! Что ты говоришь такое страшное!! Ты же мне предлагаешь врать мужу, притворяться!!!
- Нет, милая моя! Врать – это когда человек хочет выгоду только для себя поиметь, а другого, ну, того, кому врёт, в дураках оставить. А ты для чего весь этот цирк-шапито устраиваешь? Чтобы ему хорошо было. А если ему хорошо, то и тебе покойно.
- Но вы же с папой…
Мама вспыхивает, будто маков цвет, и в искреннем своём женском негодовании становится даже моложе:
- Мы-ы-ы с па-а-апой?!. Ты, верно, думаешь, что папа твой сахар с сиропом был да ещё вареньем приправленный? Моя дорогая, о покойниках плохо нельзя…
Ну, так я хорошо о нём тебе расскажу.
Папа твой славный рыбак и охотник был. Ради рыбалки и охоты про всё на свете забыть мог и поехать среди ночи куда угодно, лишь бы в том «где угодно» клевало хорошо или сезон охоты был открыт круглый год. А ты, когда родилась, болезненная такая девочка была. У тебя жар чуть не сорок, а он патроны начиняет, к очередной охоте готовится. Я тебя лекарствами напою, на руках качаю, чтоб ты быстрее заснула, а сама с ним рядом сижу и про будущую охоту расспрашиваю. И «очччень жалею, что и мне с ним нельзя». Думаю: «Вот ребёнок чуть не умирает, а ему и дела нет! Убила бы, наверное!..» А ему говорю: «Какой же ты добытчик у нас, Петенька! Я за тобою поистине не за каменной стеной, а за тремя сразу каменными стенами – такой вот защищённой себя чувствую…»
А вот когда он вернётся со своей охоты и трёх дохлых уток и лысуху привезёт, я и расскажу ему, как и у меня температура поднялась и как мы с тобою вдвоём чуть не умерли, потому что «не было рядом с нами нашего защитника». Раз, да другой, да третий… Он уже сам опасаться стал из дому надолго уезжать, потому что как ни уедет, так у нас с тобою что-нибудь да случится.
А потом я ведь его и в институт заочно поступить заставила, чтобы не до охоты уж совсем было. Он не хотел, сопротивлялся, так я вместе с ним поступила, хотя, на кой чёрт мне сдался этот политехнический, если я уже по диплому своего педагогического работала и не меньше отца твоего тогда зарабатывала.
А когда он, дочка, влюбился, я и вправду думала, что умру…
- Ма-а-ама! Как – влюбился? В кого?..
- Долго рассказывать. Только скажу тебе, что я к его возлюбленной домой ходила и сказала, что, если он к ней уйдёт, то только вместе с тобой: я сама от родительских прав откажусь в его пользу. А ему сказала, что вновь беременна. Стало быть, скоро будет у нас прибавление в семействе. Он и поутих. И «любовь», знаешь ли, поначалу жиже стала, а потом и совсем улетучилась. Прошла как-то сама собою.
- Подожди… Так ты и вправду беременна была?..
- Нет, конечно. Не получалось у нас всё второго завести.
Старуха прошлась к окну, достала откуда-то с верхней полки сигареты и, приоткрыв форточку, закурила.
- Мама! Ты разве когда-нибудь курила? Я даже не знала…
- И он не знал. Не знал потому, что всегда говорил мне, что не выносит курящих женщин. А я так за всю жизнь и не смогла бросить. Больше сорока лет уже дымлю вот…
Потом выбросила в форточку недокуренную сигарету и вернулась к дочери:
- Я, дочка, так устроила, что он мне сам предложил на аборт идти. И всё. Так вот мы и жили втроём до самой его смерти.
А Боря твой, я в последнее время замечать начала, что-то неважно выглядеть стал: осунулся, круги под глазами. Не болеет ли? Ты береги его, он у тебя славный.
Дочь, кажется, и не слушает мать. О чём-то своём задумалась и почти механически достала из сумочки пачку сигарет, зажигалку. Закурила. Мать удивлённо смотрит на дитя своё и чуть улыбается при этом. А та – вся в своём, женском, семейном. Потом, видно приняв какое-то решение, раздавила окурок в блюдечке, встрепенулась, решительно встала:
- Ладно, мам, пойду я. А то Борис скоро с работы прийти должен, надо приготовить ему ужин и встретить.
- Так чего же ты сидишь? Отправляйся, конечно. А хочешь, возьми моих пирожков? Тёплые ещё…
Уже когда дочь вышла на лестничную площадку и вызвала лифт, старуха задала последний вопрос:
- Дочк, а куришь ты давно у меня? Что-то я раньше не замечала…
Та чуть смутилась, улыбнулась, взглянув на мать:
- Давно, мама, ещё со школы. Но вы же с папой «не переносили табачного дыма», потому я вас и берегла, не говорила…
И уже заходя в распахнувшиеся двери лифта, добавила:
- Боря, кстати, тоже не любит курящих женщин…
|
