Сегодня утром он вдруг подумал, что умываться и чистить зубы можно тоже не каждый день. «Тоже» потому, что бриться раз в неделю он начал ещё летом. В июле, кажется. Сейчас за окном грязновато белел январь, а за ним, в затылок друг другу по традиции выстроились март, апрель, май… Ах, да! Про февраль-то он забыл, кажется…
А ведь всё самое важное с ним всегда случалось в феврале. У Пастернака, наверное, февраль тоже был любимым месяцем: «Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд…» Или это – самое знаменитое: «Мело весь месяц в феврале, и то и дело свеча горела на столе, свеча горела…»
У него сейчас тоже каждый вечер – свеча. Потому что электричество отключили за неуплату. Да и ладно! Да и пусть!! И так нормально… Свеча и бутылка на столе. Он напивается и всё время думает о ней, потому что, как выяснилось, она для него – центр мира.
Когда-то они были в Израиле. И там, в Иерусалиме, кажется, видели забавный такой памятник-шутку «Пуп Земли». Он присел возле этого полушара, погладил его рукой и сказал, глядя ей прямо в глаза:
- А моей Земли Пуп – это Ты. И Иерусалим мой – Ты. И мама моя. И дочка…
У неё тогда глаза стали преогромными и как-то странно мигнули: стали сначала ещё больше, отчего лицо сделалось вдруг похожим на икону, брызнули на него чем-то тёплым и живым, потом опять сделались такими, какими он их всегда видел. И она ответила:
- И Ты – моя Родина и всё самое главное…
… Вот потому-то она обязательно вернётся. И вернётся – в феврале.
Потому что он ударил её в марте. Вот она и ушла. И не оглянулась. Даже дверью не хлопнула, а – забыла закрыть. Он так и стоял после её ухода у распахнутой двери и смотрел в темноту подъезда. И понять не мог: как же так получилось, как же он посмел.
Она давно уже грустить стала, он видел. Кажется, всё нормально было, как всегда, только вот в глаза ему она смотреть перестала.
Приходила с работы, кормила его ужином. И они расходились по комнатам. Он – в гостиную, к синтезатору, где всё пытался записать свою самую главную мелодию, которая давно уже жила в нём, как привкус, как ощущение. Но всё никак не могла перелиться в ноты. А она шла в спальню и, кажется, там читала. Когда он туда входил, далеко за полночь, она уже спала. И томик стихов Пастернака лежал рядом. Он, чтобы не разбудить, устраивался возле её руки с книгой. И – всё. Так кончался их день теперь.
Однажды, в самом начале такой их странной, одинокой вдвоём жизни, она как-то вошла к нему и что-то начала говорить ему, присев на краешек кресла и стиснув коленками руки. Он, признаться, даже не слышал, о чём говорила она. Только, когда записал аккорд, повернулся к ней и спросил нетерпеливо, потому что, кажется, следующая музыкальная фраза уже готова была родиться:
- Что?.. О чём ты мне рассказывала?..
Она, как тогда, в Израиле, брызнула в лицо ему взглядом, только совсем не тем, не жарким и со звёздами, и сама испугалась и взгляда этого и слов, готовых сорваться с губ её. Опять опустила голову, встала и промолвила, уже выскальзывая из комнаты:
- Извини, не стану мешать тебе больше…
А утром он ещё спал, когда она вновь ушла на работу, чтобы вечером накормить его ужином…
После этого так и не получившегося разговора таких молчаливых вечеров было ещё много. Он даже со счёту сбился, вспоминая, как долго они шли к этому роковому марту.
И в один из этих вечеров, когда он уже встал из-за стола и направился к своей всё не рождавшейся мелодии, она, домывая посуду, сказала:
- Я только сегодня поняла, что мне без тебя стало… не хуже, чем с тобою…
И по-прежнему в глаза ему при этом не смотрела:
- У меня, кажется, появился новый «Пуп Земли»…
И тогда он даже не стал спрашивать, кто это. Просто подошёл сзади, схватил её за запястье, сильно сжал, развернул к себе и ударил. Даже не ударил, а хлестнул по лицу! Ну, как же она не понимает, что мелодия вот-вот превратится в ноты, и польётся
… музыка с Земли на небеса,
Туда, где в Горних Высях Божии леса
Лилейно жемчугами расцветают.
И там, среди листов древесных тает
И превращается в души полёт.
Или в Дыханье Бога?..
Или в небосвод?..
А она не стала ждать ничего больше, а просто вышла в прихожую и там надела пальто. Потом, уже из-под него сняла с себя фартук, бросила на пуф перед зеркалом и ушла, забыв даже переобуться. И дверь осталась открытой, и фартук лежал на пуфе, и Музыка у него внутри умерла, так и не родившись.
И снова пришёл февраль, но она так и не пришла…
Ты прокашляйся, февраль, прометелься,
Грянь морозом на ходу, с поворотца!
Промотали мы своё прометейство,
Проворонили своё первородство…
А восьмого марта был солнечный и по-настоящему весенний день. Он остановился у киоска с цветами и только потом вспомнил, что даже не знает, куда эти цветы везти или отправить. Знает только, что в каком-то маленьком городке, недалеко от их большого города, живёт у неё старшая сестра с маленьким сыном, которого, кажется, зовут Серёжа. И всё.
Вечером, когда они опять сидели втроём – он, свеча и бутылка, – в двери позвонили. Когда он открыл, то сразу же увидел её глаза. Те самые, которыми она смотрела на него в Иерусалиме. Только теперь взгляд их был устремлён на мальчика лет десяти, которого она обнимала за плечи. Потом перевела глаза на него, но взгляд их был так спокоен, что казалось, будто она его и не видит:
- Извини, что мы тебя беспокоим. Но у Серёжи порвалась подушка. Я хотела бы забрать свою, если ты, конечно, не против…
Потом, по его удивлённому или просто пьяному взгляду поняла, что нужно ещё что-то сказать, и добавила:
- Лена, сестра, умерла. И Серёжа остался один. Теперь мы с ним вместе…
Опять внимательно посмотрела ему прямо в лицо и уже совсем тихо закончила:
- Теперь он мой «Пуп Земли»…
