После родительского собрания

Соня шла домой и плакала. Да что там – плакала!  Рыдала просто!!.
Хорошо, что темно уже на улице было и встречных людей  немного, а то бы наверняка кто-нибудь из них решил, что у неё все умерли: именно так безутешно она выглядела.
На самом же деле шла она из школы. После родительского собрания, потому что Соня – родительница. Старший сын её, Лёвка,  учится во втором классе одной из элитных гимназий их большого города. Не Гарвард, конечно, но учителя тамошние вполне могли бы быть гарвардской профессурой.
Соня с профессорско-преподавательским составом Гарварда была не знакома, но почему-то ей казалось, как только она переступала порог Лёвкиной гимназии, что те, неведомые гарвардские, выглядят именно так: надменные и неприступные, несут они светоч истины, высоко подняв головы и презирая всю суетность того мира, что вокруг и вне…
Собраний этих Соня боится уже второй год. Поступил Лёвка туда легко. Даже особой подготовки не понадобилось. На собеседовании он показал себя с самой лучшей стороны. Разумно и правильно отвечал на все вопросы, которые ему задавали. Быстро считал в уме. Был неробок и не растерян.
Но уже во втором полугодии первого класса учительница стала говорить, что сын Сонин чрезмерно возбудим и «момент внимания у него мизерный». А потому, пожалуй, стоит подумать о том, чтобы перевести его в класс коррекции. Соня тогда решила, что ребёнок у неё дебильный. Ну, или с какими-то там патологиями, если из тридцати двух учеников класса только он один становится предметом длительных обсуждений на каждом из таких вот родительских собраний. Соне даже начало казаться, что другие родители, сидевшие в этот момент вокруг, смотрят на неё с сочувствием и осуждением одновременно. И стыдно было – нестерпимо. И жаль… себя. А не Лёвку. На него Соня просто ужасно злилась. И уже не один раз ловила себя на том, что, когда кричала на сына, хотелось его ударить. Да так, чтобы заплакал, запросил прощения и пощады. А он стоял перед нею с опущенной головой, и уши его оттопыренные были красными на просвет. Стоял и молчал. А когда Соня уже почти визжала, требуя, чтобы он хоть что-то ответил, поднимал на неё глаза, в которых было такое сострадание, что Соне опять становилось стыдно, оттого, что она сейчас глупее своего маленького сына.
- Мамочка, дорогая моя! Не надо… Не кричи… Я больше не буду тебя расстраивать. Я стараться буду. И Серёжку Измайлова больше бить не буду на перемене, пусть он хоть что даже про тебя и папу говорит…
И снова опускал голову. И опять молчал, как Соня ни пыталась узнать, что же такого Серёжка Измайлов говорил про неё и их папу, что Лёвка бил его две перемены подряд, о чём Соня узнала от учительницы, положившей конец «этому изуверскому избиению».
А сейчас вот шла Соня домой, и слёзы постепенно высыхали по мере того, как она утверждалась в решении, что вот сегодня – точно – Лёвку она выпорет, за то, что…  А за всё!.. За то унижение, которое она переживает из-за него на каждом собрании, за то, что бессильной и ничего не понимающей чувствует себя. А она ведь совсем даже не старая ещё. И умная, образованная: университет за плечами и два языка свободно, без словаря.
Поднялась к себе на четвёртый этаж. И с каждой ступенькой принятое решение всё крепло и крепло. Долго от волнения не могла попасть ключом в замочную скважину. Наконец открыла. А в прихожей Алиса стоит, младшая. Ей только в будущем году в ту же гимназию, где Лёвка так неудачно пытается  учиться и жить.
Но дочь сразу всё поняла. Подошла к матери прямо в прихожей, обняла её за ноги, уткнулась в подол её лицо…  Ах, да! Подола же нет: Соня в брюках на собрание ходила: не успела после работы переодеться. Уткнулась дочь в мамины ноги и бубнит:
- Мамочка, моя хорошая! Не ругай Лёву, не надо. Ему ведь тоже нелегко. Он старается, но пока ещё не может. Но я сама с ним поговорю… потом… завтра. А сейчас он на кухне тебе бутерброды намазывает. Маслом и вареньем. Он очень боится, что ты опять расстроилась. Думаю, уходить ему из этой гимназии нужно, чтобы семью сохранить…
Соня села на корточки перед дочерью. Глянула в глаза её, огромные и такие взрослые сейчас, и – как заревёт. Да сильно так, с новой силой, как, казалось, ещё никогда в своей жизни не плакала, потому что стыдно так ей ещё ни разу не было. А Алиса рядом, на корточках, сидит, матери слезы со щёк ладошками вытирает и сама плачет.
Тут и «намазывальщик» осторожненько так из-за угла выглянул, посмотрел на своих плачущих женщин, подумал, вздохнул по-гамлетовски. Подошёл. Тоже на корточки присел. Обнял. Сразу обеих. И тоже – заплакал…