В селе, разрушенном дотла,
Стоит, зажмурившись ребёнок —
Последний гражданин села.
С.Маршак
Павел Никанорыч Скрепин, бывший пилот гражданской авиации, а ныне пенсионер, увлекался на досуге всем, чем только можно. Легче было перечислить то, что не входило в круг его хобби, чем то, на что падал его жадный до жизни взор. Он собирал мозаику из расколотых фарфоровых чайников, рисовал акварелью (масло недолюбливал – считал тяжелым для воздушного искусства живописи!), играл на гитаре, настаивал водку на черной смородине – получалась фирменная темно-розовая «скрепинка», составлял кроссворды, вырезал и выжигал по дереву, делал панно из разноцветных кристаллов соли, которую сам же выпаривал и окрашивал. И даже пытался выткать коврик на собственноручно собранном ткацком станке. Но потом бросил эту затею – уж больно подтрунивали над ней жена, дети и внуки. Беззлобно, но постоянно!
Занимался садоводством: хвастался знакомым необъятного размера тыквами, которые ему удалось вырастить, трясся над специально огороженным уголком сада, который засадил ценным видом крокусов и по осени собирал в изящные шкатулки невесомую драгоценность – шафрановые тычинки. Они источали тонкий терпкий аромат, и жена Павла Никанорыча добавляла их в праздничную сладкую выпечку. И исходили нежным пряным духом высокие ноздреватые пироги с яблоками, булки с маком и творогом. И радостно становилось на сердце от этого духа. От него веяло покоем и уютом. Как и от большого отцовского самовара, по-стариковски ворчащего на столе. И от расписных чашек – Павел Никанорыч знал их узор наизусть, мог повторить с закрытыми глазами все линии знаменитого хохломского рисунка «травка» и все же не уставал удивляться человеческому таланту, творящего красоту.
Cписок «хоббей» Павла Никанорыча можно было бы продолжать и продолжать. Он обожал стряпать, причем отдавался этому делу со всей страстью. С ловкостью фокусника он разбивал яйца об угол плиты, легко взбивал, и его белая, изнеженная, вовсе не авиаторно-штурвальная рука так и порхала в воздухе! Что-то перетирал в ступке, принюхивался, недовольно покачивал головой, добавлял из заветных холщовых мешочков то щепотку майорана, то душицы, то черного перца и снова перетирал. Забеливал яичную смесь сливками (молоко – фи! – бюджетный вариант! А высокое кулинарное искусство не терпит экономии!), добавлял пыль пряностей, колдовал над чугунной сковородой (для каждого блюда – отдельная посуда!) и наконец, – ах, бейте в литавры, вступайте струнные! – солнечный, пышный, пряный омлет ложился на керамическую тарелку! Заранее подогретую, чтобы не опало яичное чудо раньше времени, и красную, чтобы гармонировало по цвету!
А уж в засолке и заготовках разных не было Павлу Никанорычу равных. Уж на что жена была ревнивая хозяйка – моя кухня, и все тут!– но и она смиренно отсиживалась в комнате, когда Павел Никанорыч, священнодействуя, погружал руки в таз с нарезанными овощами. Солил, жамкал, ворочал тяжелые пласты капусты, перцев, баклажанов, огурцов и прочей огородной братии. Кухня наполнялась острым соленым запахом, а Павел Никанорыч уже угадывал в этой сырой массе рождение шедевра – неповторимых солений по-скрепински. И когда они, яркие, словно разноцветные фонарики, сдобренные укропным и сельдерейным семенем, подавались к столу, Павел Никанорыч всякий раз волновался. Не ударил ли в грязь лицом, не ошибся ли в составе продуктов? Вдруг не одобрят дети и внуки?! А они и без того редко приезжают…
И, лишь убедившись, что едоков от стола за уши не оттащить, ликовал: «Верен глаз, верен! И память не подводит!»
А еще Павел Никанорыч писал. Уму непостижимо, как находилось у него на это время, но не одна тетрадка была исписана его мелким, убористым почерком. Писал (и довольно талантливо) стихи, романы, мемуары, принимал участие в литературных конкурсах, завоевывал какие-то призы. Издал даже несколько книг и щедро раздаривал их друзьям. Те бурно благодарили и, придя домой, лениво пролистывали несколько страниц. Потом убирали на полку, и книга стояла там, радуя глаз глянцевым корешком с надписью «П.Н.Скрепин. Сочинения.»
Автор догадывался о «полочной» судьбе своих книг, но это не особо его волновало. Слишком кипуча была его натура: с писательской деятельности переключался на что-то другое, потом на третье, четвертое. И все выходило у него ладно, красиво, а на удивленные вопросы «как, мол, у него все так спорится?», отвечал словами академика Павлова: «Лучший отдых – перемена деятельности». А от себя уверенно прибавлял: «Если деятельность с любовью, то и сладится все!». И подмигивал при этом так весело, что и сомнений не оставалось – с любовью все получится!
Терпеть не мог Павел Никанорыч одного – уныния. Однажды швырнул в телевизор тапком, когда услышал, как какой-то современный поэт вещал со скучающей миной: «О чем писать? О чем нам говорить? Что наше время может породить? Лишь пустоту и звонкое бездумье».
Обычно спокойный и благодушный Павел Никанорыч побагровел и лицо его выразило две последовательные эмоции: искреннее недоумение и мгновенную ярость.
Тапок, запущенный в телевизионную поэтову физиономию, не достиг цели. Летя по кривой траектории, он совершил жесткую посадку на спине мирно дремлющего кота Александра. Тот был назван так в честь собственной МАКЕДОНСКОЙ породы! Так ее охарактеризовал продавец на рынке. Видно уж очень хотелось ему сбагрить испуганного котенка обычного камышового окраса. Ушлый продавец на все лады расписывал мифическую, на ходу сочиненную македонскую породу, и Павел Никанорыч, не раздумывая, сунул худенькое тельце за пазуху, а продавцу немедленно отдал 500 рублей, взамен просимых 400! На безмолвный вопрос жены кратко ответил: «Надо же платить за талант! Это ж какая фантазия у человека – на ходу изобрел породу, выдумал ей историю, расписывал достоинства и ни разу не сбился!».
Котенок, испытавший в своей короткой жизни немало превратностей судьбы, был назван в честь великого полководца и в дальнейшем соответствовал громкому имени. Превратился в роскошного шестикилограммового кота и держался с царским достоинством.
Тапок любимого хозяина поверг его в смятение. Он меланхолично подпрыгнул, недоуменно посмотрел на Павла Никанорыча и ушел в другую комнату. К хозяину он не подходил несколько дней, взял обиженную паузу. Павел Никанорыч, души не чаявший в питомце, несколько раз извинялся, но Александр был непреклонен и смягчился только после внушительной порции ухи. За рыбу кот был готов простить даже чёрта!
Но факт оставался фактом – Павел Никанорыч искренне не понимал, как может быть скучно. «О чем писать, о чем писать?» – продолжал ворчать он, вспоминая ненавистного поэта. – «Глаз у людей, что ли нет? Да ты посмотри вокруг – разве исчезла красота, разве жизнь не богата сюжетами? Конечно, если никого кроме себя, любимого, не видеть, так и писать, пожалуй, не о чем. Да и делать тоже. Такому, конечно, всегда будет скучно, хоть хороводы вокруг води!».
И в подтверждение своих слов приводил случай из собственной жизни. Рассказывал, поигрывая небольшим складным ножиком с коричневой ручкой. Лезвие его было тонким – стерлось от времени, но одного взгляда было достаточно, чтобы понять – острый, как бритва.
Павел Никанорыч явно гордился им. Будто невзначай поглаживал, несильно упирал мясистый палец в острие, отчего по коже мгновенно расходились красные лучи, складывал и снова выбрасывал лезвие. Нож словно пел в его руке, ладно и ловко ложась в изгибы ладони.
– Настоящий золинген, – хвастливо повторял Павел Никанорыч. – Видите знак – два мальчика? Это фирма такая немецкая – самая лучшая по производству стали. На всех изделиях ставится знак – фигурки двух мальчиков.
Собеседнику приходилось долго вглядываться, прежде он мог разглядеть у основания лезвия полустертые фигурки двух человечков.
– Цзвилинг, – торжественно произносил Павел Никанорыч, как-то по особенному позванивая первыми и последними звуками: цзви-и-и...ин-нг, инн-нг! Казалось, что в горле бывшего летчика распевается неведомая птица с тонким металлическим голосом. – Цзви-ии-ли-инг! Что значит – близнецы! – удовлетворенно припечатывал он слог «цы» и взглядывал на собеседника: «что, мол, каков я?». Собеседнику ничего не оставалось делать, как восторженно ахать. Довольный Павел Никанорыч распускал лучики-морщинки на пухлом лице, предвкушая начало действа. Мизансцена была готова: талантливый актер-рассказчик и благодарный слушатель.
– Фирма знатная, – вздохнув, начинал Павел Никанорыч, - аж, с 18-го века. А началось все не с Близнецов, а с одного Близнеца.Оружейник Кирч в городе Золинген владел торговым знаком "Illing" (что означает – «единственный ребенок в семье» или «один из близнецов»). И в 1731 году разрешил какому-то своему родственнику пользоваться этим знаком. А тот был смекалистым и, чтобы расширить дело, пригласил в него своего приятеля. И добавил его к знаку. Получился уже не "Illing", а "Zwilling" – близнецы. Так и существует этот знак по сей день. Только это все присказка. Сказка впереди.
На этом месте собеседнику надлежало податься корпусом вперед и изобразить на лице напряженное внимание. Ах, как жаждала его щедрая душа рассказчика!
– Случилось мне в самом первом своем отпуске поехать в Нижегородскую область. Было это в 60-х. И, скажу вам, кто не видел октябрь в этих краях – много потерял. Едешь на машине, словно на ковре-самолете летишь. И ковер этот – желтый, зеленый, красный, коричневый, золотой так и горит на солнце. Осины, березы, дубы, липы, рябины – у каждого листа свой оттенок, свой характер. Богатство-то, какое! Дух захватывает от красоты. Вот уж и вправду, «лес, точно терем расписной». А еще вдоль дорог дома деревянные старинные со ставнями, наличниками кружевными, словно платками узорчатыми накрылись. И дома все в разные цвета выкрашены – зеленый, синий, желтый, розовый. Не то что у старообрядцев – те, в основном, из цельных бревен дома кладут, а бревна чернеют быстро, и кажутся дома темными и угрюмыми. Другое дело – из досок дом собрать, а потом выкрасить в веселые цвета. На душе радостно. И понимаешь, что не зря именно в этих местах родилось такое чудо как хохломская роспись. А спросИте меня, почему?
– Почему? – покорно вопрошал собеседник.
– А потому, – расцветал улыбкой Павел Никанорыч, что хохлома свой секрет дивный от природы взяла! И каждый цвет в ней – знак! Черный – земля-кормилица, красный и зеленый – жизнь, а золото - свет. Все то, что человек видел вокруг, переводил в узор. А дерево, по которому его наносили – основа всего. Деревянная посуда легкая, теплая, наши предки на деревянных ложках-плошках выросли и здоровыми были. И цари ее не чурались, в почете она была на царском столе. Только вы привыкли видеть хохлому сверкающую, лакированную, переливающуюся так, что аж глазам больно от блеска, а я вот вам
Когда же люди перестанут быть убийцами?
Неужели никогда?