Ох, да и как же сегодня я орал на «Митроху»!..
Орал потому, что он мой ученик и терзает мою «тонкую учительскую душу» четвёртый год , с пятого класса, а сейчас учится в восьмом. А ещё потому, что он – вылитая мать. А маму его я знаю как облупленную, ибо она тоже у меня училась и тоже «Митрохой» была. Потому что фамилия у них одна и та же: Митрохины они. И к обоим кличка эта, грубая, почти дурацкая, примитивная, прилипла ещё в первом классе.
И очень «Митроха», как я сказал, на мать похож. У обоих умок необширный, но юркий, сметливый, что называется. В смысле, если мелко надуть кого-нибудь, в клозете школьном, например, кабинку изнутри закрыть, а самому вылезти оттуда через верх – на это «Митрохи» всегда были способны. Но вот ежели текст в учебнике прочитать, то тут: «кровь, пот и слёзы». Лбы вспотевали, «изборождались» продольными морщинами, глаза, серые и, надо признаться, красивые почти вываливались из орбит, пытаясь объять непосильную задачу – воспроизвести звуковой облик слов, напечатанных на бумаге. Наташка, мать «Митрохи» - старшая «Митроха», стало быть, так и ушла из школы после девятого класса, не научившись читать не по слогам. Ушла в какое-то безликое ПТУ, чтобы освоить профессию штукатура-маляра какого-нибудь или мотальщицы-прядильщицы. Но, кажется, так и не освоила, ибо там, в ПТУ этом окаянном (или – возле), повстречала будущего «Митрохиного» отца – таджика, приехавшего к нам на заработки.
Вот и сработали. Вдвоём. Ещё одного «Митроху». Таджик вскоре отбыл на историческую родину, так и не увидев своего полурусского сына и даже, скорее всего, не узнав о его рождении. А «Митроха»-старшая осталась с пьющей матерью, потому что отца у неё тоже никогда не было.
Когда родился «Митроха», Наташка гуляла с ним возле школы и при встрече с гордостью мне его показывала. С детсва он был смугл, чёрен волосами. И серые, как у матери, глаза в таком обрамлении были особенно ярки и удивительны.
Ещё издалека Наташка со мною здоровалась, когда я выходил из школы, и всякий раз мне напоминала, что вот мол растёт мой будущий ученик. И всегда от грядущего «счастия» мороз пробирал меня по спине от мозжечка до копчичка. Однако я улыбался, смотрел на младенца и говорил «да не дай то Бог», вежливенько так кхэкая.
И всё же, несмотря ни на что, Наташка была мне приятна своей какой-то женской обстоятельностью, которая проявлялась прежде всего в сыне: младенец всегда был ухожен, чист, опрятен и тугощёк. Иногда я спрашивал её:
- Ну, как живёшь, «Митроха»?..
И она понимала, что говорю я серьёзно, а потому, как-то длинно, по-бабьи, вздохнув, отвечала:
- Да нормально, Пётр Васильевич, живу, только вот мать пьёт. Она, правда, тихая: как напьётся, сразу спать ложится. Но я боюсь, когда она Ваньку на руки берёт – уронит, не дай бог.
Ванькой зовут второго «Митроху», того самого полутаджика, который сейчас у меня учится и на которого сегодня я орал, словно истеричная деревенская старуха, у которой соседи увели козу и украдкой за углом её подоили.
А орал я на него потому, что он дома даже не попытался написать сочинение по картине Бродского «Летний сад осенью». Ору вот, а сам думаю:
- Ну, какой, к чёртовой матери, «летний сад» ему, когда бабка, наверное, опять была пьяна, а мать до ночи на работе. Он, наверное, пока ждал её, в квартире убрал, картошки начистил и за хлебом сбегал. Наташка мне говорила о нём, что «помощник растёт и мужик настоящий». А потом, когда мать пришла и он их с бабкой ужином накормил, пошли они вдвоём подъезды мыть, ибо денег в семье, как и у всех, не хватает, а жить-то как-то нужно.
Когда старшая «Митроха» рассказывала мне всё это, она как-то скорбно жмурилась, и я начинал чувствовать, что она меня старше и мудрее. И жизнь у неё более трудная, в своей чудовищной банальности и простоте, чем моя.
В таких вот невесёлых мыслях и заканчивался мой рабочий день. А я всё никак не мог придумать, как бы завтра мне снова с «Митрохой» «подружиться». Ведь всё равно же он – один из моих учеников, а, значит, - один из моих детей. А «свой своему поневоле друг». Этому меня ещё моя бабушка учила. Вот, стало быть, мы и с «Митрохой» друзья, и с на время сошедшими с ума украинцами, скажем, - тоже… И прощать, значит, надо. И беречь друг друга – тоже.
Но после шестого урока, когда последний на сегодня класс ушёл, а я всё ещё оставался сидеть за учительским столом, в дверь робко постучали, и в образовавшуюся после недолгой паузы щель буквально просочился виноватый «Митроха». Он постоял на пороге, помялся, пошмыгал носом и промолвил:
- Мама говорила, что у вас за учеников всегда душа болит. Простите меня, Пётр Васильевич. Пусть за меня ваша душа болеть не будет. Я-то не пропаду. Вы – как сегодня? До дому дойдёте или вас проводить?..