Свой

             Давеча в общественном туалете человека встретил. Бисер пота у него на лбу, лицо бледное, будто мел, глаза исступленные, и пьяный он был в дым, но на ногах твердо стоял.  Уставил он немигающий взгляд в кафель над писсуаром и повторял, как заведенный:

- Драться, драться, - и кулаки стискивал так, что косточки пальцев побелели.

            Заметил, что я за ним подглядываю, спрятал свой член в штаны, повернулся ко мне и, застегивая ширинку, проговорил ожесточенно:

- Не надейся, смертью своей не умру – на баррикадах сгину, - и ушел.

            Свой он был – точно. Захотел, должно быть, счеты с жизнью свести и напоследок дверью прегромко хлопнуть. Обыденность, конечно, осточертела: день завтрашний - день вчерашний.

           Только смертью и можно внимание к себе привлечь. К ней мы завсегда с почтением и пышностью панихиды как бы извинение у покойника просим за то, что при жизни всячески его умаляли. Отсюда и образа, и свечи, и священник в шитой золотом ризе, и зычный, многократно усиленный сводами церкви, голос дьякона: «Аллилуйя».