Давеча в общественном туалете человека встретил. Бисер пота у него на лбу, лицо бледное, будто мел, глаза исступленные, и пьяный он был в дым, но на ногах твердо стоял. Уставил он немигающий взгляд в кафель над писсуаром и повторял, как заведенный:
- Драться, драться, - и кулаки стискивал так, что косточки пальцев побелели.
Заметил, что я за ним подглядываю, спрятал свой член в штаны, повернулся ко мне и, застегивая ширинку, проговорил ожесточенно:
- Не надейся, смертью своей не умру – на баррикадах сгину, - и ушел.
Свой он был – точно. Захотел, должно быть, счеты с жизнью свести и напоследок дверью прегромко хлопнуть. Обыденность, конечно, осточертела: день завтрашний - день вчерашний.
Только смертью и можно внимание к себе привлечь. К ней мы завсегда с почтением и пышностью панихиды как бы извинение у покойника просим за то, что при жизни всячески его умаляли. Отсюда и образа, и свечи, и священник в шитой золотом ризе, и зычный, многократно усиленный сводами церкви, голос дьякона: «Аллилуйя».
"Своим" повстречавшийся человек был в каком еще смысле? Кроме обладания членом, дающим право посещать мужской туалет и пользоваться в нем писсуаром. Судя по соответствующему абзацу в тексте, сам Автор принадлежит к некому клубу любителей показательных суицидов?
Не в обиду, но миниатюра с" туалетным душком" - по крайней мере, у меня возникло такое ощущение от непонятного желания поделиться некими писсуарными деталями, чтобы довольно неуклюже выйти на заключительные выводы о посмертном поминовении. И хочу при этом несколько огорчить Автора: да, существует такая традиция, но рассчитывать на ее непременное соблюдение все же не стоит. Это наивно, хотя и естественно.