Замёрзший, он очнулся, увидел падающий снег, деревья и тропинки, протоптанные в сугробах; встав со скамейки, пошёл по одной из них, наугад, потому, наверное, что за припорошенными ветвями показался ему в той стороне свет.
Он никогда прежде не знал этого дома, но стены, колонны, ступеньки… напомнили ему помпезный дворец культуры из его детства, только этот был ещё более огромен – его портики уходили в выси и, кажется, касались неба.
Вошедши, он увидел людей в зале, их было множество – группами и поодиночке, и удивился полному отсутствию звука: даже собственный возглас «где я?» не вырвался далее его мысли, хотя он точно знал, что пошевелил для этого языком и открывал рот.
Выше, на втором этаже, располагались обычные, разделённые на мужскую и женскую половины, комнаты; в мужской зале, для курильщиков, наличествовали мраморные урны и мраморные же скамьи – для отдыха. Он уселся на одну из них – чтобы оглядеться. На соседней скамье двое лохматых, тёртого вида мужичков о чём-то спорили; даже не поразившийся исходившему от них звуку, он, обычно не имеющий привычки подслушивать, отошёл в дальний угол
— Ты думаешь, как это ему удалось? взял, да и уменьшил людей до пташек и накормил хлебами – крошками насытил!
— Не его сия прерогатива – уменьшать людей, Матвей, не кощунствуй!
— Но как же, тогда? сколько живу – не могу понять фокуса…
— Тише, Иудушка, смотри, сейчас сам зайдёт!
Как-то неожиданно для него сталось вдруг присутствие и третьего. Длинные, слегка волнистые волосы, прямой нос, внимательный взгляд. Кого-то он напомнил посетителю, но кого? Велюровый пиджак, шёлковая рубашка, пёстрый шарфик на шее, джинсы и сандалии на босу ногу… сандалии времен Пилата.
Он решил, что находится среди артистов самодеятельного театра, но «артист», глядя ему в глаза, произнёс фразу, невозможную совершенно, если не принимать происходящее как сон:
— Прими же! вот тебе спасение и жизненная оболочка, за прегрешения твои, а большего ты не стоишь – раздалось отовсюду.
Пришедший в себя, взъерошенный и проголодавшийся, он увидел падающий снег, деревья и тропинки, протоптанные в сугробах…
Кто-то, сердобольный и невидимый, сыплет ему у скамейки зёрна трапезы.
— Не манна небесная, но всё же, свят жив будь – слышен глас воробышку.
------------------------------------------------------------------------------------------
