- Таких, как ты – один на миллион, - говорил Уздечкину дядя Костя, - чтоб вот так: днем учиться, а в ночь работать!.. Сейчас другая молодежь – все бы с родителей тянуть!..
Кивая пожилому человеку – старшему, к тому ж, по работе, - Уздечкин молчал о том, что просто не мог он поступать иначе, да и всё!.. А все тётя-Мотя сельсоветская, которой очень уж лень было оформлять листок убытия, тем более, что чесала она как раз язык с зашедшей , за своим бездельем, кумушкой .
- Вот, куда едет?.. Вот, вернется же через две недели – обратно тогда прописывай!
- Верне-ется, куда денется? Один такой уехал, так приехал назад – без денег копейки!..
Так вот и сложилось – в самые трудные, а порой и отчаянные минуты в этом незнакомом, чужом и злом даже ему поначалу, городе, именно слова этих чужих теток не дали человеческой слабости победить. Не слова родителей, друзей, любимой, а именно двух колхозных дур!
Так бывает! Во всяком случае, здесь случилось именно так…
И был день первый, с только что выпавшим снегом и слепящим сразу солнцем , отчего снег на глазах превращался в серое месиво тротуаров. И была большая база Тралового флота – куда, собственно, он и держал путь: благо, находилась она в двух шагах от железнодорожного вокзала, куда привез, наконец, Уздечкина поезд. Но седовласый «генерал» визового отдела (совсем, правда со внеуставной, седой шевелюрой а-ля Кузьмин), посмотрев его армейскую характеристику – рекомендацию, почти радостно объявил:
- Так, молодой человек, вы смело можете ехать обг'атно! Здесь, на печати политотдела, нужны буквы «КПСС», а у вас «ВЛКСМ».
Да помнил Уздечкин этот политотдел – и другого генерала, толстенного здоровяка, что гремел на весь свой огромный кабинет:
- Ты – последний, кому я что-то сделаю с вашей проклятой роты!
- Товарищ генерал, это хороший солдат! – сказал свое слово стоящий поодаль командир роты.
- А какую печать ставить: «КПСС», или «ВЛКСМ»? – вовремя подвернулась под руку фифа-секретарша. Фигуристая, обтянутая, миниатюрная, молодая – все как положено у громогласных генералов!
Помнится, Уздечкин даже в той ситуации запереживал больше за красотку: не придавил бы ёё генерал как – нибудь - в проёме дверном впопыхах, да ненароком прижавши…
- Ставь «ВЛКСМ», - подобрев от одного только взгляда на ладную ее фигурку, безоговорочно решил генерал, - он же комсомолец.
И вот, теперь из-за д р у г и х букв на той самой печати можно было разворачиваться восвояси.
Дела!..
Но обратного пути теперь не было. Была Мореходная школа, но там тоже побоялись с «левой» такой печатью принимать, и посоветовали профессиональное училище, что в порту: «Там сейчас тоже на матросов учат».
И был порт – с устремленными в серое небо стрелами высоченных грузовых кранов, с лесом порталов, стрел, фальш-труб стоящих борт к борту рыболовных траулеров. А ехать до него пришлось в битком набитом людьми в странных зеленых куртках – спецовках с одинаковым шевроном на рукаве : «Минрыбхоз».
Это чуть позже Уздечкин – Колхоз «Победа»! – уразумеет, что куртки эти называются «штормовки», и выдают их морякам загранплавания – «загранзагрёба»: местной моды писк, потому как, первые в городе люди – мареманы!
В училище приняли – без разговоров: «А через три месяца, на основе этой характеристики, мы даем свою, и с ней уже подашь на визу».
Все же – мир не без добрых людей. И этот город, как оказалось, тоже…
Только в «общаге» мест не оказалось: «Я еще старые группы разогнать не могу – по пятеро в комнате живут». И занятия в группе. Что еще только набиралась, должны были начаться через пару, примерно, недель. Так что, пробыв пару ночей в гостинице, Уздечкину пришлось перебираться на вокзал. Тянуть дни до освобождения законного койко-места, и начала занятий. Время, за экономией дорожного бюджета («…так и приехал назад – без денег копейки!»), коротать приходилось одним только способом: путь по прямой от вокзала до Центрального парка культуры, который Уздечкин только и освоил, занимал час неспешного хода. И час обратно. Итого – два убитых часа. После такого променада можно было прикорнуть на жестком кресле зала ожидания, и даже по случаю просушить, не снимая, промокшие ботинки у батареи у стены.
Само собой, бесхозного «пассажира» скоро заприметили стражи порядка и попросту стали гнать.
И вот в один из дней, слоняясь уже около порта, Уздечкин вдруг обернулся на коптившую серое прибалтийское небо густым черным дымом котельную...Неистовство в достижении цели стеснений не знает…
-… Я в армии кочегаром служил. Мы всей ротой котельную - кочегарку , что как развалины Брестской крепости - обслуживали. Котлы ДКВР – на угле…
- Знаю, знаю! – душевно кивал так кстати оказавшийся на месте начальник. – Я, ведь, тоже так начинал: и учился, и подрабатывал, а еще и детей двоих… У тебя-то еще нет? Ну, и то хорошо!..
Он был тоже седоволос, но какой-то благородной, дед-морозовской сединой.
- Возьму тебя не кочегаром – мне ночные обходчики сантехнического оборудования нужны. В порт. Вот направление в кадры, потом пройдешь на территорию – найдешь сантехучасток.
Нет, и этот город не без добрых людей! Хоть, и других хватало…
В отделе кадров тоже фыркнула недовольно крашеная дамочка: «Одних сокращают, других берут!». Ног Уздечкин уж тут смиренной овечкой сделался, даже проблеял: «Нет, до Армии не работал», – чтобы, значит, ему и трудовую книжку с чистого листа оформили ( настоящая-то, заведенная аж в девятом классе, в училище уже была). И общежитие от порта получил, проныра!
А ты загони человека в такую ситуацию!..
Но судьба уже неотвратимо поворачивалась лучшей к нему стороной: дуракам везет!
Сантехучасток с училищем находились окна в окна – только рельсы железнодорожные перейти.
- Ну, и что, что ты теплотехником в армии был? Тут сантехники нужны, - разглядывая Уздечкина, как винтик, строжился пожилой рабочий, опять же- с сединой в висках рабочий.
Это был «Чуваш» - бригадир Чувашов.
- Ты на него внимания особо не обращай, - растолковал ему в первую же ночную смену старший – дядя Костя, - Он в милиции долго работал, это у него просто манера разговора такая: доколёбывать ( дядя Костя, впрочем, употребил здесь другое доходчивое словцо). А так он мужик нормальный.
И полетели смены – ночь, через ночь. Уздечкин так дорожил работой, что подскакивал и среди «выходной» ночи, испуганно пялясь на часы: «Проспал?!». Просто через нее, работу эту, лежал сейчас путь в большой будущее , где была и суровая романтика матросских будней, и крепкий запах моря, и синева пенящихся волн, и манящие дали чужих берегов.
Работа, конечно, была ответственная – ровно половина порта, что обозначил Костя, была в его ведение. Пройти, посмотреть давление манометров в бойлерных, подтянуть сальники на двигателях в моторном колодце, отчерпать воду в насосной, где-то во столько-то пар закрыть, и во столько-то открыть. Фонтан у кафе ( но это уже по приходу весны) утром включить. Это – если все в порядке.
- Все крутится, все вертится, тогда давай, Лёха, на пару часов на боковую заляжем!
Дядя Костя много и интересно рассказывал и из славного трудового прошлого и из молодости своей бурной. Уже и радел за Уздечкина душой:
- Если там, в общаге, пить соберутся: брось им эту трешку на компанию, а сам с ними не пей!
Да, когда там – спортом еще Уздечкин успевал заниматься: атлетизмом. Куда тогда без него было?..
- Это правильно – в море сила нужна! Бывает, говорят, в шторм и схватиться за что-то – удержаться надо!
Сам-то дядя Костя в море не был. Хоть рыбак был такой, что и на смену приезжал с пешней и удочкой, в тулупе – с рыбалки зимней.
- А термос, дядя Костя, чего с собой не берешь?
- Так, разбил в прошлом году. А сейчас-то – и не купишь!
Поев в половине второго ночи яблочного, или вишневого пирога, которым частенько угощала Уздечкина через дядю Костю его супруга, они укладывались на деревянные лавки и ненадолго засыпали – под шум загружаемых рыбой вагонов. Шаркая сапожищами, сновали по порту мужланы-докеры; кормились по случаю, вырывая мороженую рыбу друг у друга из клюва, жирные бакланы; ездили автопогрузчики; как усами, шевелили стрелами подъемные краны. Суда стояли по три-четыре борта у каждого причала. И каждые сутки на Союз уходил из рыбного порта рефрижераторный состав замороженной рыбы.
И кому от того было плохо?
Уже и занятия в училище шли полным ходом. И то было замечательное время студенческого братства, постижения вековых морских наук, время молодости и надежд.
- Иди, давай, журавлик, учись! - с светлеющим в эти минуты взором выпроваживал в девятом часу утра Чувашов, что проникся неподдельным к Уздечкину участием: «Старательный парень!».
- Давай, только, без двоек там! – со смехом строжились другие сантехники. - А то мы Чуваша на родительское собрание отправим!
В группе тоже «скользящий» график почитали: « Жаль, что ты сегодня с нами на скачки (дискотеку) не пойдешь». Не в последнюю очередь и потому, что одолжиться до стипендии у «работающего» можно было всегда.
Это было замечательная для него пора жизни! Быть может, и лучшая.
Но, все хорошее кончается быстро – заканчивался курс обучения: пришлось с родного уже сантехучастка увольняться. К тому же, и зимний отопительный сезон закончился, а с ним убрали и дополнительную единицу обходчика.
- А чего ты? – с явным сожалением говорил Чувашов. – Сейчас, мы бы по одному сменных в отпуска отправляли.
- Да нет – экзамены уже!
На прощание, Уздечкин подарил дяде Косте термос – случайно «напоролся» в центральном универмаге – без очереди совсем, и за шесть, всего лишь рублей. Пожилой наставник растрогался чуть не до слез. Он тоже в отпуск нынче уходил.
- Порыбачу от души!
Через несколько дней на узкой дорожке портового тротуара путь Уздечкину преградил Чувашов:
- Ну, и удружил ты жене дяди Кости – за то, что пирогами тебя потчевала!
- ?
- Ходит он теперь по своему району с термосом твоим, подаренным, под мышкой, и всем рассказывает, что это ему его журавлик подарил: и прикладывается каждый раз. Вот только в термосе совсем не чай налит…. Да-а! – искренне порадел тут бригадир. - Термос тот стоит шесть рублей, а сколько теперь Костя на радостях пропьет – неизвестно…
Давно канули в лету те прекрасные дни, и порт захирел, обветшал, развалился, и на потрескавшихся асфальтовых тротуарах уже давно никто не ходит. Как нет судов у причалов – лишь какой-нибудь небольшенький танкер , или водолей, ошвартуются одиноко в огромной шири.
И кому была нужна эта разруха, кому от того стало хорошо - непонятно…
