Недостроенные дома вам видеть приходилось?
Если это где-нибудь в Турции, Иордании или Тунисе, например, то совсем другое дело, нежели у нас в России. Там их не достраивают специально, чтобы не платить налогов. Как только дом будет признан законченным и пригодным для жилья, тут же на его владельцев ляжет бремя налогов. Вот и живут люди годами, десятилетиями, целыми жизнями в так и не доделанном гнезде, чтобы не делиться своими доходами с государством.
Совсем другое дело на нашей милой родине, где так далеко люди и не смотрят вперёд, потому что у нас то революция, то война, то, ещё хуже, - перестройка…
И рады бы платить мзду государеву, лишь бы крыша над головой была. Ан – нет. Не для того страна наша вольготно раскинулась на одной восьмой части всей земной тверди, чтобы людям здесь беззаботно жилось.
Про дураков и дороги у нас – две важнейшие русские проблемы – всякий знает. Но есть ещё и третья, про которую упоминал, иронично и вскользь, ещё великий Булгаков, сузив её лишь до проблемы москвичей, которых «испортил квартирный вопрос».
Испортил, наверное, и в самом деле. Мэтру виднее. Но, кажется, не только москвичей…
Стоят по всей России эти самые «долгострои», превратившиеся давно уже в «вечно- и никогданедострои», как памятники целым десятилетиям или даже эпохам: это – в лихие 90-ые начали, да так и забросили, потому что подрядчики проворовались и сбежали за границу; это вот – ещё перестроечные 80-ые, когда вовсе не до людей было, а уж тем более не до их жилья; это – ещё в застойные 70-ые пытались создать «дом будущего», но будущее наступило и прошло, а дом так и остался лишь хрустальной мечтой о несбыточном…
Вовка себя таким же «недостроем» чувствовал. Недоптицей, недорыбой, недочеловеком. Может, потому, что рыжим был, прямо солнечно-рыжим, с рождения. И конопатым.
А может, потому, что отец ушёл от них с мамой, когда он ещё не родился, когда только та сказала своему гражданскому мужу, как сейчас говорят, а раньше – просто сожителю, что беременна. Но мама всё равно Вовку к жизни приговорила, по своему собственному, единоличному решению. Сейчас ему кажется даже, что он помнит момент, когда появлялся на свет: не хотел, орал, сопротивлялся, упирался как мог, но… Против него были многие в этот момент: врач-акушер, медсестра, ещё кто-то. И – мама, самое главное. Она кричала, тужилась и гнала его на свет божий как только могла. Вовка отчаялся, махнул на всё рукой и – вынырнул. Из самых недр естества пришёл туда, где большую часть года холодно, а укрыться от этого холода почти негде, потому что здесь часто дома не достраивают.
Из родильного дома они с мамой вдвоём вернулись туда, откуда она уходила одна – в одиннадцатиметровую комнату в коммуналке, где было ещё четыре примерно такие же семьи. И жить там начали, вдвоём, значит.
Сначала Вовка был в квартире самый маленький, а потому на его маму все соседи кричали за то, что она пелёнки, после него постиранные, развешивала сушиться на общей кухне, где Маргарита Пална варила для себя диетические супы, «а рядом с мокрыми пелёнками это было негигиенично», где толстой тёте Лене «и так дыхать невозможно было», а дядь Лёня «даже покурить спокойно не мог».
Потом у тёти Ларисы с дядей Игорем появилась Верка, и соседи сконцентрировали всю свою коммунальную ненависть на них. Лариса с Игорем сначала вдвоём отбивались от не всегда праведного соседского гнева, а потом Лариса одна, потому что Игорь за полгода так устал быть молодым отцом и добытчиком, что нашёл себе другую, жившую не в коммунальной квартире жену и начал с нею всё с чистого листа.
А Вовкина мама старалась и растила сына как могла. Растила и старалась…
И когда в детский садик его водила, то ночью кроила для него полотняные костюмчики и вышивала на кармашке рубахи то цветочек, то цыплёнка, то зайчика. А потом уже школьную форму его каждую неделю стирала и сушила утюгом, а брюки так каждый вечер ему гладила. И суп на завтра каждый вечер варила, потому что Маргарита Пална ей сказала, что жидкая пища для ребёнка – первое дело.
Мама так старалась, что надорвалась. Сердце у неё оказалось повреждённым ещё в роддоме, когда она Вовку рожала. А потому, когда сын заканчивал 5-ый класс, она и умерла однажды вечером, прямо на коммунальной кухне, склонившись над кастрюлей с супом, который в этот момент варила.
И потому что родственников у Вовки не было, он как-то быстро-быстро оказался в детском доме. И жил там долго-предолго, до самого своего совершеннолетия. И все эти годы под подушкой прятал оторнанный кармашек от своей ещё детсадовской рубашечки, на котором мама две вишенки на одной веточке вышила.
Вышел Вовка за порог детского дома и пошёл к дому своему, где они с мамой жили. А дома-то и нет давно, оказывается. Снесли его за ветхостью. А на его месте огромный котлован остался. Только заброшенный. Деньги, видно, у тех, кто затеял здесь строительство, закончились.
Без крыши над головой Вовка, конечно же, не остался: в правовом ведь государстве живёт. Выдало это государство ему однокомнатную квартиру, новую совсем, ключи от которой лежали у него в кармане. И пошёл Вовка в своё законное жильё, которое было прямо в соседнем дворе.
Дом сразу же нашёл. А на пороге, у самого подъезда, увидел рыжего котёнка, который осторожно так и беззаботно с бумажкой играл. На нового жильца Вовку даже не взглянул.
Поднялся на пятый этаж на лифте и сразу же увидел свою квартиру. Вошёл в неё, совсем свежей краской пахнущую. Обошёл всю. Воду на кухне и в ванной-туалете проверил. Сел на подоконник, потому что больше сесть было некуда. И стал в окно смотреть на котлован, который остался от его с мамой дома. Потом вскочил вдруг, словно вспомнил что-то очень важное. Метнулся снова в подъезд, спустился вниз, выскочил за двери. Котёнок всё ещё играл на крыльце с бумажкой. Вовка на руки его взял:
- Слушай, парень, давай жить вместе? Я тебя Вовкой звать буду. Не возражаешь? А – чё? Нормально: оба – рыжие, оба Вовками будем…
Потом постоял ещё миг, прижимая Вовку к щеке, и добавил:
- У меня во чё есть, смотри!..
Достал из кармана и показал Вовка Вовке клочок материи с вышитыми на ней двумя вишенками на одной веточке.
