Зимой степь похожа на сироту, которого выгнали из собственного дома злые люди. Выгнали и забыли о нём. А он, робкий и несчастный, даже милостыню попросить стесняется. Совсем уходит от людей и – ветшает. Одеждой и телом ветшает. А потом и духом. Это, кажется, самое страшное – когда духом. Глаза словно бы выгорают на солнце, становятся удивительно бесцветны, при всей сохранившейся их синеве. А выражение в них пропадает совсем: моргают, словно пуговицы: то прячутся, то появляются в складках одежды. Или какой-нибудь застиранной наволочки на постели старухи, которой давно уже всё равно, жива она или нет, ела ли сегодня, умывалась ли, потому что лежание становится образом жизни.
Вот и степь зимой такова. Старуха, чуть прикрытая ветошью снежного одеяла, которое в нескольких местах разлезлось уже от древности, выпустив наружу клочья начинки. В степи на этих прогалинах сиротски вытарчивают стебельки какой-то жухлой травы, истрёпанной недобрым и неласковым ветром, дующим то с одной, то с другой стороны.
Весной или летом, конечно, всё не так. Кто только не воспевал весеннюю степь, дивную и прекрасную, полную жизни и молодости. Вообще писать и говорить о молодости всегда приятно, потому что она сама, а, значит, и разговоры о ней, словно бы отрицают смерть. И жизнь представляется бесконечной. И прекрасной обязательно.
А сейчас Лиза стояла где-то в степи, в самом её центре, и степь эту, неуютную и одинокую, разглядывала. Сама Лиза сейчас была такой же нелепой и одинокой, как степь вокруг. Большой овечий тулуп, плечи которого свисали почти до локтей, был прямо по верху подпоясан старым каким-то шарфом, неожиданно для этой картинки розовеньким. На ногах старые валенки бурые, много раз уже подшитые. На голове намотан клетчатый шерстяной платок, в каких ещё в последнюю войну выходили женщины со скорбными лицами, чтобы встретить почтальона, несущего похоронки.
Торопиться Лизке было решительно некуда. Потому и стояла так уже довольно долго, вглядываясь в бессмысленный горизонт, из-за которого всё равно никто и ничто не появится. Просто не должно появиться, потому что дорог нет. А дорог нет потому, что нет тех, кому эти дороги нужны бы были.
Сюда люди не приходят, потому что здесь они не живут. А живут те только, кто уже давно не задаётся вопросом, а человек ли он. Например, Лизка с мужем. Жили они здесь, и не только этим вопросом, а вообще никакими не обременяли себе ни душу, ни разум.
Когда-то здесь метеостанция была, и они оба на ней работали, подсобными рабочими были. Потом метеостанцию ликвидировали, вывезли оборудование и людей. А их с мужем вывозить не стали, и они остались, потому что здесь уже был их дом, единственный на всю России, на всю планету, которую, кажется, другие люди называли Землёй.
У мужа был мотоцикл с люлькой. Вот на нём он и ездил за 40 километров в посёлок, чтобы закупить там спички, бензин, ну, и ещё там чего, что нужно было в хозяйстве.
Жили вдвоём. Правда, сначала была ещё и собака на привязи у дома. Но потом она сдохла, от старости ли, от тоски ли по другим собакам. Новую так и не завели. Да и не нужна она была здесь. От кого охранять-то? Людей нет, даже дикие звери не рыщут.
Детей тоже не завели. Не получилось как-то…
Когда, уже давно, Лизка беременной была, то Николай однажды спьяну за что-то так саданул её под дых, что она согнулась в три погибели и за угол дома уковыляла. Отлежалась там, потом в дом, вся в крови, вернулась. Всё. Не было детей больше.
Утром Лизка проснулась, когда ещё утра не было, а ночь была. И вдруг вспомнила, что сегодня 1 января – Новый год, значит. А ещё она вспомнила, что когда-то звали её Елизавета Аркадьевна Оболенская и были у неё папа и мама. Жили они в большом светлом доме. У мамы руки всегда прохладные и как крылья лебяжьи: на солнце светились, хоть зимой, хоть летом. А папа очки круглые носил и через эти очки из красивых книг читал ей длинные добрые сказки, в которых даже драконы были человечны и милосердны и людям помогали.
А два раза в неделю из соседней деревни к ним во двор приходил отец Колин дядя Степан, чтобы помочь по хозяйству. Часто и Колю с собой приводил. И фамилию их вспомнила – Дрюкины, потому что потом это стало и её фамилией тоже.
А тогда, когда звали её ещё Лизанькой Оболенской и в косы ей мама вплетала розовые атласные банты, каждый год 1 января она вскакивала с постели с непередаваемым ощущением счастья, потому что под ёлкой обязательно ждала её коробка, тоже розовой лентой перевязанная, в которой лежало то… то лежало, чего тогда больше всего в жизни хотелось. Рядом всегда была и коробочка поменьше. И она знала, что трогать её нельзя. Вот когда Коля с отцом придёт, мальчик сам её из-под ёлки вытянет и раскроет, потому что там – для него подарок.
А сейчас лучший подарок для Коли – настойка грибная, которую он вместо водки пил, ибо водка была далеко, за сорок километров, да и дорого это – водку-то пить. Вот он и бодяжил сам настойку эту из грибов, которые в степи собирал.
Всё это Лизанька вспомнила сегодня утром, как только проснулась…
Встала, взглянула на себя в единственное в доме зеркало, перед которым (иногда, чтобы в посёлок съездить!) брился Николай. Взглянула и увидела там всё ещё женщину, только уставшую очень. А уставшую от того, что счастье в их заброшенный дом, как и люди, никогда не приходило. Вздохнула, так глубоко. Опять вздохнула. И начала картошку на завтрак варить, пока муж спит. Варила прямо в мундире. Сама в это время в доме прибрала немного. Когда картошка уж готова была, чистить принялась.
Ещё и первую не дочистила. Положила на стол перед собой и, секунду помедлив, пригвоздила к столешнице ножом. Как прощальную или предсмертную записку…
Встала, оделась, розовым шарфом подпоясалась и в степь вышла. Стояла вот сейчас и смотрела туда, где солнце ночевать садится. А потом – и пошла-а-а-а туда же, к солнцу. Прямо по лоскутному степному одеялу, не выбирая дороги.
Шла, и сама не ведала, куда. Лишь бы отсюда. Потому что там, куда бы она ни пошла, - по-другому, а, значит, - там Счастье…
