Do widzenia! Или ксёндз и безбожник

себе, в собственном соку, и против насилия над религией. И уж тем более против псевдонауки о ней.
  – А дальше?
  – А дальше я стал преподавать научный коммунизм в одном из самых больших институтов в стране. И работать над другой диссертацией. Но когда наверху решили вдруг, что у нас слишком много учёных по общественным дисциплинам и мою защиту отложили на пять лет, я ушёл. Не зная куда. Лишь бы квартиру где-нибудь получить. Надоело в общежитии жить.
  – А почему, не зная куда?
  – Потому, что во властные органы, где можно было и карьеру сделать и жильё получить, путь для меня был закрыт. Я пытался, но бесполезно. Даже в детстве, когда мама со своим двоюродным братом, военным, хотели меня в суворовское училище пристроить, всё равно не взяли из-за плохой родословной. А ещё говорят, сын за отца не отвечает. У нас ещё как отвечает. Это во мне не обида говорит, а ненависть к лицемерию.
  – Опять ничего не понимаю. У отца своя жизнь, у вас своя. При чём тут родословная?
  – Э-э, наивный вы человек. Вот смотрите, лет семь назад звонит мне моя двоюродная сестра из Подмосковья, племянница моей матери, и рассказывает, что её дочь из-за моего отца в столичную полицию на гражданскую должность не взяли. А она так мечтала в Москву перебраться.
  – Но, если я правильно понимаю, она же никакого отношения к вашему отцу не имеет. Даже малейшей кровной связи нет.
  – Вот именно. Она вернулась домой со слезами и выговаривает матери, что у неё такой противный брат есть. Она думала, что это я. И сестре пришлось объяснять, что это не я, а мой отец виноват.      
  – Поразительно.
  – Не то слово. Какого чёрта они держат где-то там свои вшивые архивы и вытаскивают их на свет божий через пятьдесят лет для того, чтобы навредить совершенно посторонней девушке. А вы говорите, у каждого из нас своя жизнь. Да меня даже невыездным из-за отца сделали. Но мне кажется, мы отвлеклись, – прервал вдруг беседу безбожник. – Если вам неинтересно, я замолчу.
  – Мне не только интересно, но и полезно, – возразил ксёндз.  – Кроме того, священник обязан выслушивать. Если можно, давайте вернёмся к вашему деду, которого шляхтичем называли.
  – В семьдесят девятом он приезжал к нам. С первым внуком, то есть со мной, с другими родственниками повидался и уехал. А через несколько дней умер. Мы вместе не жили, поэтому мне и в голову не приходило расспрашивать его о чём-то. Хотя, как я уже говорил, до школы фамилия у меня была этого деда, без польского окончания уже.
  – А сейчас она, значит, ненастоящей бабушки?
  – В том-то и дело. Я вот басни, рассказы пишу и ещё кое-что. В интернете всё есть. Даже несколько книг издал. И всё под фамилией неизвестного мне человека. А имя у меня в честь дяди родного, который погиб в конце сорок первого под Москвой. Бабушка тогда, получив похоронку, чуть с ума не сошла.
  – А почему вначале фамилия была матери, а потом отца?
  – Потому, что поженились они не сразу, а где-то в пятьдесят втором или третьем году. Раньше, якобы, отец по негласным законам своего окружения не мог семью заводить. А почему вдруг потом стало можно, не знаю. Возможно, наличием официальной семьи спасти его хотели. Так вот и появился у меня законный отец с новой для меня фамилией. И с мрачной наколкой на безымянном пальце в виде перстня с трефовым крестом.
  – А вы вообще вместе с отцом жили?
  – Всего полгода где-то. Раньше он несколько раз появлялся, на месяц не более, но я этого не помню. И на моё воспитание повлиять он никак не мог. Зато хорошо помню, как он подолгу смотрел, прищурившись, куда-то вдаль и как строго наказывал мне, чтобы я никого не жалел и никогда ни у кого ничего не просил. Вторую часть этого наказа я стараюсь соблюдать. И ещё говорил почему-то, что мир из-за радио погибнет. Жалко только, что в карты не научил меня играть, у него всегда очко было. А на гитаре я уже сам научился играть. Отец очень одарённым и интересным человеком был, много читал, пел замечательно. А увидел однажды, как я в футбол играю, сказал, что у меня левая в порядке. С левой ногой футболисты хорошие получаются. Хотя у Роберта Левандовского, кстати, обе хорошие.
  – А на войне ваш отец был?
  – Ну, что вы, таких не брали. В восемнадцать лет он уже на Колыме отдыхал, это так мать выразилась. Тайгу не валил, но с медведями встречался, сам мне рассказывал.  
  – А где он вашу маму встретил?
  – Там же, в лагерях сталинских, как у нас говорят. Не знаю, за что он туда попал. А мама за чулки рваные, которые на помойку выбросить хотели. Когда война началась, она в детский дом уборщицей устроилась, бабушке помогать надо было. Там и взяла их для младших сестрёнок. Сама ещё девчонкой была, не сообразила. Кто-то донёс, её арестовали и сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. Зоны там разные были, мужская и женская. Жили отдельно, а работали вместе. Приставать к ней с первого дня стали. Короче, пропала бы она, если бы отец мой не увидел её случайно. Она ему очень понравилась. Вот он и распорядился, чтобы её не трогали. Даже сами охранники следили, чтобы никто к ней не прикасался. И в работе ей помогали, поднести там что-нибудь тяжёлое. Конфеты ей передавали и даже сгущёнку откуда-то брали. Один раз ему отказали в свидании с ней, так в отместку по его приказу ни один барак на работу не вышел. А в конце сорок четвёртого случилась вдруг проверка по маминому делу, тоже не без вмешательства отца, возможно. И через полгода её, беременную уже, освободили. Потом он уже не выпускал её из виду. Друзей у него по всей стране хватало, статус такой. Он ведь и мать свою польскую нашёл. До того ещё, наверное, когда за ним постоянный надзор установили.
  – И как это, интересно?
  – А она приезжала из Варшавы в Москву с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить за то, что она не вернулась за ним и обрекла его на тяжёлую жизнь. Не мне, разумеется, а маме рассказывал, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину и финку в руке сжимал, которую специально для этого изготовил. А ударить не смог. Не потому, что она шла с каким-то польским военным, а потому, что за руку держала мальчика лет десяти. Так она и не узнала, что её чуть старший сын не зарезал. И фотографию ялтинскую наверняка отец раздобыл. А мальчик этот, выходит, родной польский дядя мой. Старше меня, конечно, но, может, жив ещё.
  – А вот вы ещё сказали, что вас невыездным сделали. А почему?
  – А потому, что я один двадцатимиллионную партию обманул.
  – Ничего себе. И как это вам удалось?  
  – Да проще пареной репы. Первый раз в жизни путёвку за границу предложили, горящую, по линии молодёжного туризма. Так вот, сижу и срочно анкету заполняю. В графе отец пишу, умер. А я член КПСС, приняли на заводе ещё, как передового рабочего. Вся группа уехала, а меня на бюро в горком партии вызвали. Сидят, значит, за столом президиума человек десять партийных бюрократов, и я стою в отдалении, как прокажённый. Ничего не дали сказать, а только сообщили, что по указанию Комитета государственной безопасности выезд за границу мне запрещён, а за обман партии мне объявляется строгий выговор с занесением в учётную карточку и с последующим увольнением.
  – А в чём обман-то?
  – А в том, что при вступлении в партию и устройстве на работу в партийные органы я не указал письменно, кем был мой отец и что с ним стало. А почему и как я обязан был это делать, до сих пор не понимаю. Когда он исчез, мне всего тринадцать лет было. Официально никто и никогда никаких сведений о нём мне не предоставлял. Я думал, кому положено, тот и без меня всё о нём знает. А просто рассказы матери к делу не пришьёшь. Не мог же я на них ссылаться, оформляя важные документы. Согласны?
  – Согласен.
  – Короче, расправились со мной, как с врагом народа, ни сочувствия, ни участия. А мне всего-то чуть больше двадцати тогда было, пацан ещё по нынешним временам. Даже автобиографию в личном деле коммуниста заставили переписать. Про отца я хотел указать в ней так, как по закону, то есть приговорён к высшей мере наказания. Но нет, заставили прямо написать, что он расстрелян. А одна сотрудница горкома даже посоветовала мне при увольнении радоваться ещё, что так всё обошлось, и никогда больше с таким отцом не соваться в партийные или государственные органы. После этого я и устроился в киносеть. Перспективы никакой, зато на кинофестивалях был, кинопанорамы перед сеансами в кинотеатрах вёл, статейки про фильмы писал.
  – А как вы без отца жили?
  – Плохо. Квартирка у нас была в деревянном доме, на первом этаже, с соседями. Горячей воды не было. Туалет зимой промерзал. Еду готовили на печке. Дрова рубили. Маленькими были, в корыте на кухне мылись. Не хочется вспоминать об этом. Мать жалко. Не было у неё никакого женского счастья. Умерла тридцать лет назад. Хотя сейчас, возможно, при таком отце наша семья жила бы совсем по-другому.
  – А где вы ещё работали?
  – О-о-о, это на дорогу из Москвы до Владивостока, а не до Великого Новгорода.
  – Тогда объясните всё-таки, почему вы безбожник? – с вежливой настойчивостью спросил ксёндз.
  – Вопрос сложный, – вздохнул безбожник. – Но я постараюсь коротко, а то подремать не успеем. Отсутствие крестика на шее и научный коммунизм тут ни при чём. Безбожник я потому, что жизнь нашу вдоль и поперёк знаю и абсолютно убеждён, что никто не должен расплачиваться за грехи других. Страдать за чужие грехи несправедливо. А где несправедливость, там нет бога. Где сильный обижает слабого, а взрослый ребёнка, там нет бога. Где деньги это всё, а любовь ничего, там нет бога. Где ростовщичество и казнокрадство в чести, там нет бога. Где непонятно, как жить сегодня и что будет завтра, там нет бога. Где лучшие времена для народа всегда потом, там нет бога. Продолжать?
  – Не надо.  
  – Вот то-то и оно. Бог не зверь. А, значит, не мог он сотворить человека по образу своему. Бог один, а людей много. И, как жить вместе, он не знает. Или знает, но заставить не может. А сами люди жить в мире не хотят. И божьей кары на них нет. Так что безбожник я не по своей воле. Мои родители никаких войн и революций не устраивали. А прожили так, что врагу не пожелаешь. Видимо, у власть имущих забава такая историческая, судьбы людей ломать. В одном, правда, я вижу бога. Это в музыке. Душа сама на неё молится и никаких иконок не надо. Огинский без помощи бога сочинить свой пронзительный полонез не мог. Как и Чайковский свои гениальные произведения. Кстати, он тоже из шляхтичей, только православных.
  – А сейчас как вы живёте?
  – Жаловаться не буду. И каяться мне не в чем. Так что исповедь отменяется. Грехов никаких я за собой не чувствую. Никому ничего плохого не сделал, никого не обманул, никого не предал. И от отца своего никогда не отказывался и не откажусь. Хоть и злюсь на него иногда. По больницам не хожу. До столетнего юбилея мне двадцать пять лет осталось. А дальше, как бог даст. Если ветерок над трубой в крематории будет дуть в сторону Польши, я возражать не стану. Это когда меня сжигать будут. Но до этого ещё очень далеко.
  – А что, на немощного старика вы действительно не похожи.
  – И то верно. Вот вы намного моложе меня, а я вас поборю. Разве что из уважения к сану вашему специально поддамся. Я когда-то несколько лет грузчиком подрабатывал, так сильнее меня никого в бригаде не было.
  –