Мне недавно исполнилось шестьдесят шесть. Прямо в Новый год. Прямо первого января. Вот и сижу себе, смотрю теперь за окно, потому что зима и выходные длинные.
А старость, как снег землю, накрывает покрывалом своим тягостным, тяжёлым и к земле прижимает, чтобы успел разглядеть перед уходом, который не за горами, все канавки и ямочки, что встретились на пути.
Странно, но отчётливо, почти с хроникальной точностью, помню какие-то события из детсадовского своего ежедневного быта…
На каждом новогоднем утреннике здесь всегда был «хоровод снежинок», когда маленькие толстозадые девочка махали руками и приседали под музыку, извлечённую из дешёвого пианино «Лира», например, облачившись в самодельные пачки из марли или капрона (тут уж как кому повезёт с финансовым благополучием родителей). В моём случае была одна, самая прекрасная, самая «капроновая», ибо косы её вороные сзади были стянуты ещё и циклопических размеров белоснежными (капроновыми же!) бантами.
Имя той богини навеки было вписано красным в моё и без того пылавшее любовью сердце: ГАЛЯ ШПЕРЛИНГ.
Тогда я ещё не знал, что т а к мужчины любят женщин и просто был ей беззаветно предан…
Если на прогулке она звала меня «столкнуть с санок толстого Сашку Зеленина», я, не раздумывая, шёл и сталкивал, хотя того было жалко, ибо у него сломанная рука была скована гипсом. Если, уже весной, она звала меня слушать, как «воробьёныши в гнезде чирикают», я шёл за прогулочный павильон на нашем участке и слушал, и кивал головой на её «слышишь?», хоть ничего и не слышал.
А летом на стенке летнего душа гудроном жидким, который привезли, чтобы поправить асфальтовые дорожки, писал «Г», потому что знал, что с этой буквы начинается её имя…
… А однажды вечером наша воспитательница Антонина Васильевна отвела нас в дежурную группу (почему-то наши мамы нас долго не забирали в тот день) и посадила меня на стульчик, чтобы я для всех сказку рассказывал, в чём был я великим мастером, сплетая причудливые истории из добрых молодцев и красных девиц. Дежурный же воспитатель Прасковья Фёдоровна грубо взяла меня за руку и посадила на место. Я, в сердцах, назвал её «говнючкой». Галяя Шперлинг, глядя тихо мне в глаза, руку подняла и сказала: «Прасковья Фёдоровна! А Алик Букач сказал на вас «говнючка».
Больше Галю я ни разу в жизни не видел. И не хоте видеть.
А когда, через много-много лет встретил Прасковью Фёдоровну, то спросил, помнит ли она этот случай. Та замахала руками и ответила: «Конечно же, - нет»… А потом помолчала, потупила глаза и сказала: «Конечно же помню… Ты прости меня, мальчик…» «И вы меня», - ответил ей сорокалетний мужчина.
… А ещё случился в нашей группе Шурик Лернер, который каждый день бил меня, больно, и прямо по щекам. Ладошками. Он был много меняя меньшее и тщедушней, но гораздо более ловкий и вёрткий, чем я. Когда, после очередного ристалища, под глазом осталась ссадина, дома мама взялась допытываться, откуда. Я всё и рассказал. Она говорила мне правильные слова про то, что настоящий мужчина должен уметь за себя постоять, а бабушка, сидя в углу дивана, где она вязала очередной носок для кого-то из нашей семьи, сказала: «Ты, унук, хучь мал-мал учись от себя мух-то отгонять…»
Назавтра, когда мама привела меняя в детсад и начала переодевать перед шкафчиком с вишенкой, я вырвался из рук её, побежал к дверям в группу, распахнул их и прокричал: «Шурка! Я тебя сегодня буду бить!! Так моя мама сказала!!!»
… И Шурик продолжал меня бить, по-прежнему умело и жизнерадостно. Но как-то незло, а… задорно…
Я бы с удовольствием сегодня встретился и поговорил с ним о том, как он прожил свою жизнь. И о себе бы рассказал с удовольствием…
